– Слушай, там протекают слезы, – он ни слова не понимал, но зато понимала я. – Они очень твои, горячие. Я же чувствую, там мне жгут, – показала себе на пуси, – очень что-то хотят сказать. Я могу от них забеременеть? Мне так кажется, я могу…

Целовал мне колени, жег. Он касался меня, возделывал.

– Я устала, ждала, ждала… Я пуста, легкомысленна. Я развратная, я все знаю. Только все это ерунда. Ты видел мою легкомысленность? Ты видел мою пустоту? Ты видел скорлупу из-под цыпленка? Так вот, скорлупа – они. Цыпленок сегодня вылупился. Сидит прямо пред тобой. Спасибо, что грел, высиживал. Тебе я обязана. Но ты же меня не любишь. Я очередное яйцо. Потом ты меня убьешь и съешь на какой-то завтрак, с друзьями или один. …И он целовал цыпленка, пушистого, моего. Потом он его кормил. Потом ему говорила, лежали когда вдвоем, что секс с мужчинами разными – езда в общественном транспорте. Душою была бедна, машины собственной не было. Я не пропивала деньги, не тратила их напрасно, купила теперь тебя.

– До секса ты мне рассказывала про цыпленка.

– Ну да, это было до. Копила тебя всю жизнь. Вот, все документы здесь.

Она мне бумаги вынула, я не понимал язык.

– Вот здесь написано, мой.

Я с фото глядел на нас.

– А как же тогда цыпленок?

Она вдруг прижалась им.

– Не вижу противоречий, когда мы вот так лежим: прижата к тебе пизда, нога обнимает член. Любимый, родной и сладкий.

Она убежала вниз, его поддержать, подбодрить. Навстречу привстал с трудом, но все-таки старший входит. Он все же ей отдал честь, пока не сказала брысь.

* * *

Каждый день я прохожу мимо здешних женщин, улыбаясь им и здороваясь. Каждый раз они на меня глядят, говоря вслед одно и то же: блядь. Блядь в Россию привез, вот, женился на бляди, мало своих здесь было. Каждый вечер я записываю слова на айфон, давая почитать Варужану, каждый вечер он удаляет запись и целует меня в лицо. Я прижимаюсь к нему, жмусь каждой клеткой. Он же мужчина мой. В каждой клетке сидит. Птички, кормлю их месячными. Ночью одна моя рука и одна нога на нем. Он впитывает меня. Лобок, прижатый к любимому. Он намокает от мыслей. Бывает, что на груди сплю. Варужан пишет, что любимая не бывает тяжелой. В этом проверка чувств. Я рада, что мы не знаем языков друг друга. Потому что это поцелуй вместо слова, это голос, произношение, а не слово и смысл. Голос натягивает струну, звук порождает ее. Член у него встает. Клитор затвердевает. Небольшой песик, не препятствующий входу взрослого самца в его конуру. Сидящий около входа. Ждущий хотя бы ласки. Варужан отходит в сторону от нее, ходит в разные стороны. Резкое предельное восхищение, резкое предельное отвращение. Сейчас я ее хотел, дерьмо был готов сожрать, но вдруг отвращение, без всяких уже причин. Не кончил, как раньше, не было. Увы, отвисает грудь. Она отвисает впрямь. Когда я вот так говорю, она начинает виснуть, а Алексис грустно смотрит, она понимает все. Она как любимый мальчик, цветок, попугай, щенок. Она умирает в грусти и вянет головкой вниз. В моих же силах исправить. Я чувствую, я могу. Ее, и другую, третью. Секс мужчины и женщины порождает третье – ребенка. Тело успешно длится. Женщина делится. Плоть разделяется. Теста кусок отрезали от его пышущей части. Мужчина рожает тоже, ребенка для женщины, ее продолжение рода, он душу рожает ей. Она ведь сама не может, но есть исключения. Но их среди тела нет: мужчина рожать не может. Духовное впереди. …Я словно пчела слизываю, собираю нектар с ее цветка. Потом улетаю прочь, я в улей лечу – я к богу. Ведь там производят мед. Цветы опыляю, женщин, но сам забираю тоже. Гений и пизда связаны неразрывно. Член уходит в нее. Он работает будто перфоратор. Он как будто вгоняет сваю.

– Чтоб на гвоздь повесить картину, чтобы видели ее все, чтоб в углу не пылилась больше.

– Чтобы после построить дом, чтоб его заселить людьми.

– Видишь, Россия это? – я показываю на Россию пальцем.

– Не показывай пальцем, эй.

Алексис улыбается, она чувствует меня как наконечник копья, вершину, острие всех мужчин, через которое они вошли в нее, она ощутила их силу и тяжесть.

– Единственный – горло воронки, – я показываю на горло, – я горло мужчин, меня воткнули в тебя, в одно из трех твоих мест, через меня мужчины втекают, струя не разбрызжется. До капли последней в рот.

Алексис облизывает губы. Жарко, ей хочется пить. Девочку мучит жажда. Я покупаю воду, Алексис ее пьет. Мы гуляем по набережной. Девушки, парни мимо. Алексис здесь звучит, можно сказать сейчас. Может, совсем недолго. Главное – пишет он. Между возникло слово. Слово впиталось в звук. Колебания воздуха. Воздух пропитан сильно. В нем оседает, копится. Алексис хочет писать. Есть биотуалет. Я увожу ее. Алексис хочет есть.

– Разве же не прекрасно, – я размышляю в ней. – Ты из другого мира. Воды, смотри, текут. Парень, а слева девушка. Я здесь ходил давно. Что-то искал, не помню. Мне ничего не жаль. Ветер подмел лицо. Пыль улетела с ветром. Прямо успокоение. Вода говорила что-то, по-детски, неясно нам. Ее детский язычок касался границы с нею, облизывал, пробовал. Бывало, ломал кусок, затем уносил с собой. Когда-то нас здесь и не было. Тележка с мороженым поехала по асфальту. Мальчик на роликах. Он поспешил домой. Матери стало плохо. Так показалось мне. Нет, не могло иначе. Все здесь случилось так. На часах полвторого. На часах полчетвертого. На часах полдевятого. Это, наверно, счастье. Нас, говорят, не будет. Я зачерпнул воды и смочил Алекс волосы. Волосы прижались к ее шее, после чего ко мне: над головой стемнело. Я нажал выключатель. В ней загорелся свет. Сели за ужин с Алекс. Ты не причесана. Ты не одетая. Ты почему так смотришь. Ты не готовишь ужин. Ты от меня уйдешь. Ты ничего не ешь. Ты совсем исхудала. Господи, снова где? Бедра легли на стол. Я целовал их между. Я целовала между. Так, только так вдвоем. Наши сознания, наши тела, наши души как две порции пластилина переплелись, стали вместе. Не мы лепили ребенка, ребенок двоих лепил. Где-нибудь в своей комнате, в детском уме своем. Лепил дядю и тетю, занимающихся любовью, чтоб сотворить его. Ребенок шутил, смеялся. Во время оргазма плакал. Алекс почувствовала горячие слезы своего ребенка. Она вытерла ему слезы, все слизала, до капли. И улыбнулась мне:) – поцеловала в нос.

* * *

В полях вызревает Алексис. Лужайка, на ней сидит. Венок из цветов и листьев, травинка в губах и рожь. А Дани на велосипеде, он едет все время к ней. За ним возникает точка, с ним наперегонки истребитель. Идет самолет вперед, роняет на землю тяжесть. Затем раздается взрыв. Летит Варужан на землю. Воронка на месте Алексис. Венок на земле лежит. Цветы с ее волосами. Немного, наверно, кровь. И голос вдали растет:

– Нас двести интеллигентов, мы порноактеры мысли, мы двигаемся вперед, мы входим в него, грядущее, оплодотворяем его…

Варужан открывает глаза: в немецких формах, с автоматами едут его друзья, армяне. Среди них он узнает Севака, Комитаса и себя. Он бежит им навстречу, машет рукой, кричит. В ответ он слышит немецкую речь из своих же уст, видит дуло автомата, направленное на него Варужаном, слышит короткую очередь, видит недолго землю. Очередь повторяется, Варужан открывает глаза, они видят комнату, в которой есть только он, автоматная очередь повторяется – это дверной звонок. Он открывает дверь. За ней молодой человек. С табличкой стоит в руках. Приглашаем посетить минимаркет Объективная, 41. Молодой человек уходит. Молодой человек приходит. Мне ничего не жаль. Все мое заберите. Спюрк, где же спюрк, где он? Где, скажи, он придет назад. Он хватает меня за майку, табличка колотится по нам, по животам обоих. Я расцепляю руки. Они набрасываются друг на друга, картина идет мольба, он падает на колени. Картина идет мольба. Мы блядство творим, разврат. Нам хочется жить по-новому. У меня желудок гиены, он переваривает даже трубы, делает частью себя, своей крови. Мой желудок гиены, мой желудок гиены, мой желудок гиены. Я шел, я любил, я резал. Я целовал и насиловал. Гадал по руке, стрелял. Дарил гиацинты девушкам, затем прямо в лоб стрелял. Вот так, вынимал пистолет и прямо им в лоб стрелял. Вот это входила пуля! Вот это съедала мозг. …И девушки оживали. Но я закрываю дверь. Слова об нее стучатся и сыпятся как горох. Приходит чуть позже Алекс. Ко мне прижимается. Молчит, холодна лицом. Стоит босиком, разувшись. Наверно, прохладно ей. А руки на мне лежат. Ей так хорошо и плохо. Нужда, у нее нужда. Теперь ее меньше будет. Не плачь, для чего, не стоит. Мечта – это корова, реальность – говядина. А есть еще молоко, теленок, чей папа – бык. Ведь можно не убивать. Сначала идет корова, сначала идет, сперва, жует на ходу траву. Не плачь, дорогая Алексис, за ночью приходит день, как мать за своим ребенком. Он в детском сидит саду, один, разобрали всех. Не плачь, а слеза пройдет. Поднял Варужан свою голову. Он ей дописал письмо, отправил воздушной почтой в пространстве, во времени. Дорогу найдет, дойдет. Пускай через сотню лет. Оно свою мать отыщет. Расспросит и добредет.