* * *

Бог пожелал мне нет. Вздыбленная Москва. Плоть обналичена. На – и в лицо мне тычет. Тычет свое – себя. Отец, говорит ребенок, и раздевается телом. Жена: он ебет жену. Жена для того и сделана. Ребенок стоит и смотрит. Ребенка здесь больше нет. Уводит за руку к детям. Уводит к себе – на улицу. Теперь уже незачем. Разделся перед прохожими. На глазах ночью лед. Бур зрачков входит в утро. Одиноко сидит кто-то там. Он один? Он зимой ловит рыбу. Пьет, сутуло сидит. Согревает себя. А весна сменит лед. Как замерзшие голуби, рыбаки на реке. Рыбаки на пруду. Как дерьмо на снегу. Ну, быть может последнее, ну а может не быть. Теплое противостояние глаз и солнца. Солнце просто гигантское, повторяют глаза, но для глаз оно маленькое, мы для глаз – то же солнце, а за нами гигантское, а натура огромна – для линейки, что тело. Сон – когда мы лежим – по линейке мы чертим. По бокам, а угольник? Есть такие дела. Хорошо, я последую. Варужан заходит в далекий дом. Он едет на метро, 28 рублей, платит в кассу и едет. После берет извозчика (здесь гораздо дороже), продолжает езду. Входит на улицу нужную, после в квартиру (в ту). Он глотает стекло за обедом, не давится. За столом легкий хруст. Ничего не поделать. Кучеры и шоферы. Что-то спорят, стоят. Чем-то спорят, наверное. Сплошь кареты и мерсы. Он закуривает – он заходит и звонит. Открывает хозяйка. Он подходит к руке. Распахнула халат. Показала тигренка. Улыбнулась: он спит А не то бы тебя. Щелк зубами у уха. Щелк и щелка, шелка. Он погладил – он спит. Жестковатая шерстка. Он же хищник, такой он. Разувается долго. Расшнуровывается. Расшнуровывает. В гостиной дочь играет на рояли. Пара одна танцует. Пара другая целуется. Парень в углу лежит. Из другой комнаты выходит мужчина, просит немного денег. Мужчина одет лучше него, но в глазах его боль. Варужан кидает пару монет в глаза, набегающие на него.

– Как монголо-татары или арабы, прочие?

– Выше бери, как волны.

– Волны или как воины, – он играет словами, а монетки уходят. Мужчина ждет, пока монетки уйдут, он улыбается, круги от двух монет сливаются на лице, когда за глаза выходят. «Смотри на мое лицо. Когда за глаза выходят». Сморкается и идет. Бал в разгаре, танцуют. Вечеринка, все пьют. Подлетает швейцар.

– Варужан, это вы? Там за порогом девушка, ей до вас срочно дело, ей нужны только вы.

Он выходит – там девушка. На площадке стоит.

– Поднимитесь, пожалуйста.

Поднимаются выше и стоят уже между.

– Мы перешли в ранг игры. Нельзя сказать, что мы боремся, нельзя сказать, что мы – нет. Мы сегодня играем, но болеем как прежде, под колесами гибнем. Все последнее – хвост. От прошедшей кометы. Рассосется.

– Как долго?

– Как положено нам.

– Обувайся от холода.

– Благодарна тебе.

– Мне отдаться, ты хочешь?

– Нет, зачем это лишнее.

– Ну смотри, если что.

– Просто у меня есть влагалище, а у тебя то, что вне. Это вопрос психологии.

– С обнаженною шпагой. Я допонял тебя. То есть я нападаю или я защищаюсь. Или жду нападения – своего и чужого. Ничего: это я. Просто если у нас есть эти усилия, почему бы не объединить их хотя бы на время.

– То чего-то добьемся?

– Я не знаю, но хочется. Быть во мне в этой части – ты выходишь в меня.

Мы закуриваем. Год сегодня какой. Год сегодня двенадцатый. Вновь убили Столыпина, ну а так – ничего. Кто убил и зачем? Он дворянской рукой… Он скрутил революцию. Повалил и сел сверху.

– Значит так, ты не хочешь, я сказала тебе. Ты женат, ну наверное. Развлекаешься там?

– Нет, сижу, там же тема. В невесомости дух. Проходи, будь со мной.

Варужан прощается с ней, уходит. Он садится на диван, берет стакан с виски, потягивает его. Это одной рукой, другой обнажает свой член, поглаживает его. Рука гладит пенис, как горло виски. Одна из танцующих отвлекается от своего кавалера. Делает пару затяжек розовыми губами. Разовыми губами. Выпускает дым и смеется следом. Она выпархивает в окно. Сделав пару затяжек. Курит затем кальян. Курит затем кальян. Две затяжки, не более. Улыбка ползет по лицу, змея. Улыбка – движение. Куда-то ползет змея. А смех где находит нору? Свою или же с добычей. Своя – она лишь одна, гораздо чаще с последней. Еда вызывает жизнь.

– Я думала, что улыбку, – знакомая улыбается ему, проходя мимо и толкая плечом. Она роняет конспекты. Они подбирают их. Листы сплошь исписанные. Они их ведут на улицу.

– Да брось этих стариков!

Листы улетают в урны.

– Пойдем без листов уже.

Они без листов уходят. Зачем им теперь листы. Они до конца уходят.

– Этот роман в 3D.

– Так нужны ведь очки.

– Эти очки я сам.

– Эти очки всю жизнь.

– Эти очки костыль. Научитесь ходить. Лишь тогда его бросите – вы впитаете внутрь. Вы проглотите костыль. Так шпагу глотают в цирке.

– Это если любовь не ждет.

– В моем случае любовь – кинули кость собаке, стоящей среди других голодных собак. Все против той, у которой кость. Настолько сгустился тот мир, настолько сгустился тот… С трибун выступают дети. Их маленькие тела… На митинге такая плотная толпа, что он задирает платье впереди стоящей революционерки и входит в нее. Долой самодержавие, женщина причмокивает влагалищем. Вам так понравилось кушание, что вы все облизываете мой палец – тот, которым вы ели. Что же вы, женщина, ели? У меня этот палец, но понять не могу. Остатки какой еды вы смакуете? Женщина кончает и соскальзывает, как рыба с крючка. Унося червячка с собой. И с разодранною губой? Нет, хотя кровь быть может. Почему без нее? Мы добьемся роста преступности. Наши дети устали приходить без синяков. Наши двери заждались уже отмычек. Наша техника жаждет измен. Пусть толкнут ее на толкучке. Сколько можно трястись. У вещей есть душа, она отвечала насилием на насилие. Машина убивала людей, она мстила человеку за себя, ее клетки мстили за империю, за слияние разных народов под крылом государства – государства-машины. А теперь успокоились. Просто напились крови. Просто себя прошли – как параграф в учебнике. Машина устает от одного хозяина, как женщина от мужчины, но не мужчина от женщины. Как мужчина от женщины, проносят такой плакат. Мы хотим по волшебнику. По волшебнику в дом. Секс? Но тогда на улице. Женщина на 10 лет моложе той цифры, которая ему нравилась, отодвинула в сторону полоску своих трусов, пропитанных вагиной, как шпалы смолой, и теплой страстной сводящей с ума струей утолила жажду Варужана, многотысячную многовековую, стенающую в его груди. Он припал губами к промежности, он пил и пил свою женщину, до последней капли, он запрокидывал ее словно рог, как тот рог, из которого она пила до этого, что висел у него, осушенный до дна ее губами (да, он кончал ей в рот), ее чревом, ее маткой. Он знал, что он в числе многих других мужчин у нее, что она – Россия (или США), впитавшая в себя много разных мужчин – народов, чтобы из коктейля их семени породить новый доселе неслыханный народ. «Вкус ее заднего прохода на губах», он поздоровался с кем-то.

* * *

Слово зачем выкатывается из уст. Бочка тяжелая. Порог довольно высок. Бочка с вином подпрыгивает и тяжело приземляется. Раскалывается она. Вино хлещет в разные стороны. В том числе и в уста. Опьянение миром? Бочка выкатилась из тебя. Опьянение движет.

Я еду в автобусе, запахи еще те. Пьяные и вспотевшие. Пот, алкоголь, табак. Меня просто тошнит от них. Какой-то урод ко мне клеится, думает, что говорит языком, хотя говорит только членом. Член ворочается у него во рту, красный, налившийся. Зачем парням брать в рот член, если он и так уже там, от природы положен. Можно твой телефон. Можно мой телефон. Я называю номер. Десять раз позвонит, может быть, раз отвечу. Все равно ведь приятно. Лучше когда козлы пьяные клеятся, чем вообще никто. Даже если ни разу не отвечу, все равно будет в кайф. Вон, машины две врезались. Поцеловались обе. Я достаю губнушку и веду по губам. Их облизываю. Им приятно смотреть. Но не всем, только тонким. Жалко, что тонкие и сильные почти не встречаются. Чтобы выворачивал наизнанку – и душой, и телом своим, целовал бы мне пятки, всю меня бы вылизывал, на хер нужен мужик, чтобы ползать под машиной, лакать свою выпивку, для чего я красива, подо мной лучше ползай, но не будь бараном таким, лучше ползать под задницей женщины, чем машины, начальника. Просто я не начальник, очень редко я – он, я, по сути, машина, но старею быстрей, потому берут новую, пусть будет небогатым, чтобы чинил и ползал. Значит, я за машину, если та – это я. Пусть подо мною ползает, смазывает, подтягивает и гоняет на мне. Трахается со мной, пусть, в своем гараже. Я сплю, мое тело раскинуто, мне, скажем, двадцать лет, ну пускай двадцать пять, не имеет значения. Нет ребенка, нет мужа. Я учусь, я танцую. Проваливай, говорю я ему, мой парень вытаскивает из меня свой болт и со слезами уходит. Плачет мой парень, вон. Из меня он уходит. Он не достучался до моей души, своим червяком он стучался в нее. Я ему не открыла, ну и рожа была, плакался мне в жилетку, в матку мою рыдал, чаще всего в гандоне. Толку, ни капли в рот, фу, какие мы гадкие, вспомню себя – тошнит, но такое вот время, возраст – художник наш, рисовал по шаблону, он херовый, но честный. Ведь женщина, которая в сорок лет не женщина, – не женщина. Что такое для женщины сорок лет? На примере Тургенева. Читала давно Му-му. По кайфу, я помню, было. Никто не сказал тогда, ведь что собачонка – женщина. Мужчина – Герасим – наш. Для нас он глухонемой. По направлению к нам. Ну да, кирпичи еще – дети. На шее потом висят, мужик их умело вешает. Вот так устроена женщина, так расположена в мире. Барыня так повелела? Я иду на занятия. Мини-юбка и трусики. А мы умираем весело. Невесело здесь живем. Слабые, одинокие и зависимые. Пока осматриваемся, что к чему и зачем, молодость и проходит. Зашла в кафе для студентов. Купила себе поесть. Еды, ну такой, к примеру: салат и к нему попить, ну сок или даже кофе. Встретила однокурсника. Привет, поздоровались. Привет прозвучало дважды. Присел.