Книга первая

Рубка произошла

Цветы, любовницы жизни. В горах уплотненный гений.

Варужан появился из дома. Варужан вышел из Константинополя на улицу и сразу же оказался в Москве. Камни Москвы разглядывают его. Варужан им не нравится. Хмурятся на него. Хмурят карнизы – брови. Брежневские дома. Он не помнит лиц Брежнева. Время мне было – мы. Сколько мне было лет.

– Друг, сигарета будет? – парень стоит и ждет. Парень проходит мимо. Парня с ним больше нет. Год – от конца – последний. Он прищурился, глядя на свет. Свет причинил ему боль. Он давно внутри него не был. Он болел и лежал в квартире. В полутемном пространстве, огороженном стенами. Свет не включал вообще. Утром, когда вторгалось солнце, он прочитывал книги. Разные, меня в том числе. «Проза должна быть монолитной, пробивающей века, горы, лбы». Но он уставал от нее, быстро переставал читать и захлопывал книгу. Солнце тоже кончалось быстро. Сматывалось из комнаты, перешагивая через дом. Теперь он вышел из дома. Пара людей прошла. Лет 40-50. Двое, не более. Женщина и мужчина. Он закурил сигарету. Он зашагал под солнцем. Сел в автобус, поехал. Остановки и люди. Вход и исчезновения. «Куда?» – говорил глазами. Закрывал, открывая их. Вы куда, провожали их. Выходили, входили люди. Никого, выходили люди. Ничего, заходили люди. Ему было почти что тридцать. На него не смотрели девушки. Он был старше уже, честней. Они ни на кого не смотрели. Что понятно, он мог понять. Мартиросян писал и об этом: ему было знакомо чувство. Он подобное пережил. Но ему и не нужно было. Не нуждался уже во внешности: а) он давно уже был не жив; в) он был жив, не нуждаясь в этом, так как был сильней своей внешности. Уступила внешность ему. Проиграла ему сражение. Из кармана достал телефон. Отыскал в меню календарь. Понедельник, среда, четверг. «А сегодня седьмое, пятница». Посмотрел на свое лицо. Через монитор проглянуло. Посмотрело в него само. Где-то в недрах мобильного. А потом включил фотографию. Десять лет отшвырнул назад. Но они приклеились к пальцам. «Телефон – это средство связи». Он опять посмотрел на него. «Почему же так много функций. Фотография, интернет, калькулятор и диктофон. Телефон – это слепок жизни. Домашние телефоны – животные». У него стало светло в голове. И ему захотелось женщину. Не физическую, а другую. «Ведь мобильник – уже человек. Он без провода пуповины. Он еще зависит от вышек. Но свободнее, хоть и платный. Мы ведь тоже зависим от пищи. Мы ведь тоже зависим от холода… Но ведь он – это он не только. Он – уже что-то другое и многое. Зачастую уже компьютер. Можно дальше развить эту мысль». Варужан зашагал в развитие. У ларька одного он встал. Захотелось попить воды. Но воды подходящей не было. Он хотел со вкусом лимона. Он купил лимонад (плюс д). Он прибавил к товару букву. И купил за 30 рублей. Он купил мобильник за деньги. Он купил лимонад за них же. «Это деньги», взглянул на них. Посчитал и убрал в карман. «Подожди», помахал рукой. Но маршрутка проехала мимо. «Ничего, подожду другую. У обеих цена одна. Что такое их разница? Время. Попытаюсь его убрать…» Вытянув руку, он тормозит вторую маршрутку. Пара мест, на одно садится.

– Передайте, пожалуйста.

Получает билет и деньги. «Почему не считаешь сдачу?» Смотрит на билет, а не деньги. «Потому что билет один». Рядом девушка лет тридцати. «Может женщина. Или девочка. Только возраст к ней не прибит. Она плавно скользит по волнам. Она плавно скользит вперед. Развернуть ее не получится?» Варужан глядит на нее. Та – она – осторожно чувствует. По глазам, что забегали, видно: ей приятно. Ей 30 лет. В 20 лет это просто пошлость. Это жрать мясо каждый день. В кризис мясо бывает реже. Тем оно потому вкусней. И гораздо питательней. Если ешь его грамотно. «Вы выходите? Я? Еще нет. Почему? Потому что рано. Никогда не рано, а поздно. Что, еще раз?»

– На Вознесенской.

– Хорошо.

– После светофора.

Теплые растения ее рук, думает он, прикасаясь к ним взглядом. Лианы, они обовьют… Он выходит, захлопнув дверь. Проезжает в окне лицо. «Одинокое, но не тело. Закурить можно сигарету. Если нет под рукой себя. Докурить, дойдя до угла. Догореть, дотлеть, додымиться. Успокоиться в урне, уснуть. Или урну поджечь собой. То, что будет вокруг, поджечь… Так забавно и так все придумано». Он оглядывается вокруг. «Можно против власти бороться, можно с нею быть заодно. Пусть смешно – выбирать приходится. Умирая от смеха, жить. Умирая от боли, жить. Умирая – так проще – жить. Не смешно, потому что горестно». Оглянулся вокруг себя. Пара девушек, кошек, машина. То ли местная, то ли приезжая. «Или здесь рожденная нерусь, то есть путаница и борьба».

– Позвоните во вторник мне.

Проходящий мимо мужчина. По мобильному или мне? Если мне, то назвал бы номер. Если номера нет – не мне. Может быть, я неправильно мыслю? Или мыслим неправильно. Подожду, посмотрю, попробую. На занятия не успею, но ведь я не учусь давно. Так куда же тогда я еду. Может быть, я работаю… Только где? Ничего не помню. Я работаю и встречаюсь? Ничего не знакомо мне. Узнавания тонкая пленка, закрывающая глаза. Ну, рожденным вчера щенкам. Ну, а тем, кто открыл глаза? Глаз глядит напрямую в звезды. И на стальном луче, протянутом между ними, болтаются машины, дома, люди. И нити между ними все рвутся. Дела, отношения, девушки. Так рвутся забавно нити. А люди висят и машины болтаются. Дома болтаются тоже. И прочее, и другое. Съезжает все вниз, к глазам. И давит и давит их. Туда, прямо в них, проваливается. Туда, прямо в них, сюда». Трогает себя за глаза. Никто к нему не подходит. «Никто к тебе не подходит. Тебе нужно их подбрасывать. Или освободить нить. Освободить от глаза. Чтобы все съехали вниз. Больно и тяжело. Какой-то мужик идет. У вас сигаретки не будет?»

– У вас сигаретки не будет?

– Не будет. Я не курю.

«Спина, а тогда лицо. До этого было тихо». Потом только мысль идет. Кавычки мои убираются. Границы сливаются. Кавычек уже не будет. Зачем и зачем, почему. Наверное, Юра Трифонов. Куря, сквозь очки смотрел. И думал, наверное, думал. Про сталинские времена. Они казались своими, какими бы ни были. Привет, как дела? А ты? Привет, как дела, я в норме. Привет, как дела, я тоже. Здесь опыты все твои. Ты что будешь делать с ними? Привет, как дела, с моими? Не знаю еще, а ты? Работаешь или не учишься. Поешь и танцуешь диско. Увидимся. Дым, только дым. Он переходит дорогу. Они за тобой остались. Они меня не волнуют. Он переходит дорогу. Стоит и стоит за ней. На той стороне ее люди. Он машет живым рукой. Они ничего не видят, а только родную сторону. Стоит и машет живым. Они к нему приближаются. Он видит над собою их лица, они склоняются над ним, после чего начинают стремительно влетать ему в голову. Она их затягивает. Они делают круг в его голове, после чего покидают ее. Захватывая с собой солнце, цепляя клювами землю. Последняя птица уносит с собой последнюю каплю света: она выпивает ее. Он приходит в себя в больнице. Больница глядит на него. Белая тишина. И ему непривычно. Он только сейчас родился. Мальчик, родился мальчик. Кто у меня родился? Мальчик у вас родился. Вы слабы еще слишком. Дайте скорей его. Чьи-то руки поднимают его и несут. Он видит женщину. Она его мать. Мать прикладывает его к груди. Варужан пьет ее молоко. Мать с Варужаном сливается. Он есть уже сын для нее. Она для него есть мама. Он вырастет и уйдет. Я ухожу от матери. Мать терпеливо ждет. Сын ее вырос все же. Мать и сын подросли. Кто-то из них не умер. Не положено было. Мама ложится в сына. Похороны ее. Смерть, и ложится в сына. Погрузилась в меня. Поменялись местами – я был сначала в ней. Снова ем свою маму. Мама теперь во мне. Разлагается нежно, впитываясь в меня. Черви мои есть мысли. Кушаю ими маму. Мама моя вкусна – по желудку, по сердцу…

* * *

Колеса бульдозера забуксовали в грязи. Комья земли, тяжелые. Слипшиеся, есть грязь. Правда, как грязь, тяжелая. Матери сорок лет. Мать улыбается. Мать в подъезде с соседкой. Говорит и уходит. Лук не совсем брала. Мама лежит в гробу. Мать умерла и высохла. Ей теперь – вне и внутрь. Мама лежит в гробу. А до этого дышит – из себя и в себя (воздуху следует член). Мама мне говорит: