– Тебя звать Кирилл?

– Ну да, а ты что не помнишь?

Нарочно, спросила, помню. Две л на конце люблю, язык по губе скользнул. Вот идиот, смотрит, а не понимает, по глазам вижу, что тупит, не догоняет, что когда так женщина делает, то это намек на куни или отсос. Вытираю салфеткой рот. Враскачку иду, пока. Целуйте меня все в жопу, своей говорю походкой. Блядь, но как же мне одиноко, как внутри все болит, хоть бомжу бы дала, лишь бы меня он понял. Блядь, поссать и повеситься. Ну какие здесь дуры, корчат из себя хрен знает что, выходят замуж, рожают, превращаются в рыхлых колод, козел их или бросает или изменяет и пьет. Или все вместе. Сучки и не смывают, грязные проститутки. Особенно эти смазливые твари, лягут под любого мешка, лишь бы вытащил их отсюда, не дал им в болоте сгнить. А с чего я взяла? Да сама, сука, лягу, чтобы не здесь, не с этими. Лечь один раз, чтобы потом стоять на ногах и на каблуках вдобавок, а не проводить на коленях всю жизнь. Пусть стоят на них, если хочется. Что такого хорошего, что в коленях здесь есть. Груди мои торчат, вздрагивают и смотрят. От усталости видимся. Парень хороший мой. Сидим с ним на лавочке. Целуемся, обнимаемся. Вечер, уже темно. У него дома секс. Пьем вино, после трахаемся. Он сперва, после я. Сзади, а после сверху. Классно, а после сверху. Он просит меня широко расставить ноги, чтобы ему все видно было. Тоже смотрю туда. Как бы не залететь. Вынимает, опрыскивает.

– Здравствуйте, тетя Нона, – вынимаю листовку, возвращаюсь домой. Вечер, ногами вверх. Попою вверх, читаю. Я пожевываю. Там, конфетки какие-то. Я лениво жую. Челюсть туда-сюда. Не учусь на филолога: мясо, свежее, женское – литература старая.

– Как у тебя дела?

– Все замечательно.

Все замечательно, трахалась только что, я умна и красивая, сессия не висит, грудь и жопа такие же. Самый классный у меня момент, когда я села в лифт пару лет с мужиком лет сорока, он нажал на девятый и весь побледнел. Он начал оседать вниз.

– Вам плохо, – его спросила. Он молча развернул меня задом и начал меня там вылизывать. Я была тогда в юбке. Я замерла вся в шоке. Отодвинул полоску. Он вылизывал там. Уходил глубоко. Когда мы доехали, он нажал на стоп и на первый этаж. Мы поехали вниз. Языком верх и вниз. Все пылинки подмел. Блин, так сладко там было. Не простился, ушел.

– Все, теперь хорошо, – помахал мне рукой. Вот тогда я впервые захотела туда, захотелось побольше, чтобы палец и член. Блин, красивая жопа – под нацеленный член. Я сейчас так подумала, так конкретно и сразу. Ночью летим на тачке. Парень меня везет. Он сбивает бомжа. Я визжу, он летит. Человека убили. Да хорош, там же бомж. Блин, херово все вышло. Бампер конкретно смял. Справа свет не горит. Человека убили. Тело с железом встретилось. Звук удара в ушах. Но тебя же поймают. Все в порядке, все будет. Хорошо, не очкуй. Едем к цыганам с выпивкой. Вечером в клубе, я. Новый клуб, новый вечер. Захожу в туалет. Кто-то там девку трахает. Извините, пардон. Посмотрела на секс. Едем на красный свет. А давайте увидимся? Я даю телефон, чувак набирает мне номер. Делаю я дозвон. Позвони, там увидимся. Я пьяна, что я делаю. Девочка в ахуе. Я достаю из сумочки книгу, захожу в соседнюю кабинку и читаю Набокова. Из моей красивой задницы выходит дерьмо, я читаю Лолиту. Если бы задница была некрасивой, я бы там не читала. Блин, какая я пошлая. Но мы же договорились: я буду откровенной. Гумберт там спит с подростком. С девочкой вроде бы. Каждый парень как хач. Хач – это парень, дошедший до своего логического завершения. Трахнуть меня, иметь, привыкли мясо щупать на рынке, здесь то же самое, нормальный мужик любит свободу, хочет, чтобы у него было много женщин, а херовый сам падает в ноги. Но кто меня реально бесит – так это я сама. Я сама веду как мясо себя, я все понимаю, но ничего не могу поделать. Крепостное право началось с крепостного ума. Но ведь можно и открыто проявлять себя, но при этом быть загадкой, быть еще большей загадкой. Дерьмо в том, что никто не поймет, у мужиков больше свободы, а здесь, что не так, шлюхой обзовут за глаза, станут не так относиться. Зависеть от вагины своей, уходящей вовнутрь. Мало чего теперь. Мало чего не хочется. В клубе подснять девчонку. В клубе подснять меня. В клуб поехала ночью. Выпивка, экстази. В туалете сосалась. Ну, один раз такое. Отсосала потом. Там заходил второй. Захотели вдвоем. Нет, я не захотела. Было пять лет назад. Но втроем я попробовала. Так я вот здесь пишу. Я не хотела сзади, но попробовала. Блин, поначалу больно, дальше выходит кайф. Вообще от запретного. Женщины извращенки конченые, потому что не говорят об этом. Мужик действует на поверхности, но вся тина, вся грязь внизу, ее просто не видно. Видно, когда мужики успокоятся, тогда вода ясная. Если вглядываться, то видно. Если просто смотреть, то нет. Все тяжелые частицы у нас. Якорь отягощений. Хочется мужика – чтоб проходил насквозь. И дети, я понимаю, просто инстинкт и отдача любви, частная собственность.

– Слушай меня, ты, крот, – говорю я мужчине. – Я тебя буду трахать, подходить и знакомиться. Че уставился, сука? Брать за яйца, ебать. Нет, мужчина умней, техника вся его, вся культура почти что. Но он тот, кто все это делает по женскому внутреннему приказу. Он делает так, чтобы исчез культ мужчин, чтобы тот, кто убивает животных и строит руками дом, не был главным. Сделанное мужчиной – трон, на который должна взойти женщина и еще часть мужчин, наших, таинственных, наших проводников между мужчиной и женщиной. Господи, дай мужчин. И когда женщина сядет на трон – разумеется, что не каждая женщина, как и не каждый мужчина на троне был, она сама возвысит мужчину, она создаст его заново. Женская власть игривая. Ну, к примеру: женщина сядет на трон так же сладостно, как на член. И застонет на нем.

Высшая благодетель женщины до сих пор была следующая: выбрать ту женщину, которую очень сильно хочет ее муж, и устроить им встречу.

* * *

Я захожу в комнату, где полным ходом идет отчуждение. Снимается новый фильм. Сижу, нога на ногу. Стоит оператор рядом. Внутренних воплей нет.

– Как эти женщины называются? Почему зрелые сорокачетырехлетние российские женщины ничего не хотят? Чем они занимаются?

– Касаются наших губ, – молчи, приближают палец. Бегут по лицу морщины. Как волны, они бегут. Штормит, потому их много. Гниют стоячие воды. Женщина, во мне пела женщина, я выключила телефон, надела халат и выглянула на улицу. Собой торговать полегче. Соседка выкинула мусор. Мужчина упал, поскользнулся и умер. В автобус забежало человек десять детей. Люди дети громко о чем-то спорили, кто кого победил.

– Зачем она тебе делает? – я спросила у парня, у которого отсасывала на улице девушка. Он сам не понимал ничего. Я сунула ему в рот сигарету и прикурила. Огонь поспешил к губам. На прилавке лежало мясо и пахло мясом – собой. Мужчина прикоснулся к нему, он припал головой к нему, лицевой ее частью. Затем приподнял свою голову и посмотрел на меня. Я увидела мужские глаза. Остальное было в крови. Терзал, насыщал свою голову. И мысли свои в том числе.

– А в числах которых я? – старуха стояла на улице и лазила в кошельке. – Там где-то валялась девушка…

Но так не нашла ее. Искала, но не нашла. От людей отвернулись все, и они остались совершенно одни. Дагестанец запрокинул голову вверх и громко наверх рассмеялся. Блеснул над собой зубами. После чего прекратил, стал совершенно серьезен. Опустил голову вниз и опустил топор. Мясо под ним разделилось. Мясо, упало мясо. Сигарета, выкуренная наполовину, легла сначала на землю. По ней проскакал сапог с двумя костылями – конвойными. С двумя костылями – конвойными, с двумя костылями – конвойными… За ними прошла весна.

– Ты знаешь, я не выхожу на улицу. Здесь ее просто нет.

– Как, ее просто нет? Стояли ряды на улице, ветра там, дожди и снег. Ну сам понимаешь все. Теперь рынок сделали крытым. Ты не видишь за струнами. Он ребенок, он маленький. Он знакомит меня с собой. Я жалуюсь ему, что мне теперь одиноко. Что брошена и одна. Все, говорю, на месте. Бедра, грудь и лицо. Я даже поднимаю вверх юбку, показывая бедро. Красивое?