– Ну и что.

Другая девушка в танце бьет попой наш стол. Выпивка льется на пол. Нужно взвинтить здесь темп. Уходим в туалет с ним курить. Я без ума от секса. Прости, не заметила.

– Да ладно, – целует рот. Рука заскользила ниже. Коснулась моих цветов. И мы занимались сексом, почти не умея быть.

– Дала тебе красоту – как золото кинула в грязь. Кругом вековая грязь.

– Красивые девушки смотрели на меня как монетки, уходящие в грязь. Ну что, ковырну, попробую, – он наклоняется и отыскивает руками монетку. Затем поднимает, предлагая ее и булку хлеба девушке, которая голодала на лавочке. У девушки сжалось сердце, она была голодна. Поблагодарив мужчину, она взяла хлеб в обе руки и начала есть. Она была хорошо одета, кофта не скрывала ее груди, похожей на две свежеиспеченные булки. Девушка скромно ела, подбирая крошки с колен, она не знала, что ее будет ждать в жизни, как сложится ее жизнь, встретит ли она хорошего мужчину, будет ли она счастлива. Она была очень хороша, и ей не нравилось сравнивать себя с окружающим, оно причиняло боль. Она ела крошки с себя.

– Вы не хотите присесть? – она слегка отодвинулась, показав на свободное место. Мужчине вдруг стало жалко всех людей, особенно бездомных детей и таких вот хороших девушек.

– Про нас говорят плохое, что мы еще нехорошие… Вы не присядете? Здесь еще много места, – она опять улыбнулась, доедая булку. – Вот, почти что доела. Вы чего-то хотите, денег, наверно, денег?

Она достала бумажник, в нем было мало денег. Мужчина положил руку ей на бумажник, запрещая платить ему. Он незаметно сунул в один из отделов большую купюру. Об этом она узнала потом, когда мужчина ушел, а спустя какое-то время встала девушка, уходя и покачивая своими булками. Этой девушкой была я.

– У меня часто не было денег, я часто недоедала тогда, но находились добрые люди, я оставалась в теле, я была красивой и им. Я не умела сосать за деньги, хотя многим девушкам нравится. В этом особый кайф, чувствовать себя шлюхой, но не при всех, конечно. Открыто продаваться за деньги можно, конечно, но это как жрать сырое мясо или картошку. Надо уметь готовить, знать приправы и специи. Просто за деньги спать похоже на войну старого образца, куча народа, куча пуль, снарядов, тел, крови, криков, дерьма. Очень большое свинство, – я сидела, лгала.

– Кость, трущаяся о другую кость ради одной искры, чтобы разжечь костер. Старость относится к юности человечества. Спички относятся к зрелости, а зажигалка к старости. Легкое пламя вверх – с первого раза брызжет…

– Но ведь это серьезная проза, почему ты вот так здесь пишешь? А меня для чего привел? Ведь не всякий тебя поймет? Что во мне, для чего нашел? Но ведь это серьезно, да?

– Посмотри на библиотеки, посмотри на издательства. Как любовных романов много. Для чего пуританство это? Ведь на полках лежит Толстой, а под ним, под Толстым, – эротика.

Мы читаем Толстого здесь, он вошел, она застонала. Мы вытеснили сексуальное на улицу, но за ним толпа хлынула вслед. А оно там стало пошлятиной, вместе с толпой своей. Нужно не опускаться в российские девяностые, а поднимать их наверх. Нужно правильно все дозировать. Иначе здесь все стоит, а там сексуальность ходит по кругу. Во всех твоих фильмах – круг. Во всех твоих порнофильмах. Ты выходишь из них на улицу и ходишь по привычке по кругу, как мул, что крутил всю жизнь колесо, добывая воду. Ты добывала деньги, ты добывала сперму. Шире гляди на все. Бог для того нас создал. Не хромая иди.

– Оставьте меня в покое, оставьте меня вот здесь.

– Армения – это состояние души, – чуть помолчав. – Это огромное состояние. Армения путешествие. Текст надо посвящать тому, кто не поймет в нем ни слова. И речь не о языке. Скачет жена и прыгает. Прыгалка и носки. Что-то не так, наверное? Что-то совсем не так. Боль под палящим солнцем, так почему не тает? Что-то случилось здесь? Роман, не лишенный смысла. Роман, не лишенный глаз…

Я вздрагиваю и сплю, а он на меня глядит. Я чувствую: взгляд на мне. Бежит, ищет вход, по коже. Девушка спит: жизненное тепло, собранное в пучок в одной точке, будто волосы, хоть они и распущены. Запускаю ей руку в волосы. Улыбается в темноте. Улыбающиеся дети.

– Ну ладно, прости меня, – она открывает глаз. Ее глаз и уголок губ под ним связаны, глаз поднимает край, образуя улыбку. Я целую его за проделанную работу. По утрам она лежит на груди, пощипывает травку, растущую там, и сосок, что встречается. Я листаю же Керуака.

– Керуак, а когда он будет? Он бродяга, в дороге, да?

– Он в дороге до края ночи. Он из замка?

– Он снова в замок, называя себя Селин.

С интересом подруга смотрит. Огоньки в глазах загораются, огоньки в глазах приближаются.

– Двое идут в темноте на свет.

– Это тающие огоньки.

– Но они у тебя растут.

– Это два фитиля к тебе.

– Почему ты свободно пишешь?

– Потому что свободы нет. Мои отношения с женщинами есть взрыв, расчищающий пространство. Энергия выделяется, ей выхода также нет, помимо иного – слова. Энергия облачается в слова. Но важно еще другое: я расчищаю место, в нем я могу писать. Я создаю все заново. Так я могу, тем более. Поэт – это армянин в сердце Турции. Стоит, не скрывается. Он слово скрестил с кинжалом. Отсюда такой и скрежет. Такая искра кругом. – Так значит, меня не любишь?

– То верхняя часть любви, в нее ударяет молния.

Вот так и попробовал. Он лапал мою промежность, вот сука, приятно мне. Затем он прилег на асфальте. Перед ним прошли ноги. Тяжелые сапоги, чьи-то легкие ноги. Легкая женская нога, она остановилась перед его лицом. На нее наступил сапог. Раздался хруст. Видимо, сломаны кости. Сломаны женские кости. Тонкие женские кости. Ни единого звука. Сапог приподнялся, помедлил немного и исчез, оставив за собой женскую ногу. Женская нога не шевелилась. Из нее вытекала кровь.

…Алексис молча плакала. По щекам протекали слезы. Рыбаки в них ловили рыбу. Училась, была порноактрисой, теперь работала в баре. Почти целый год – уже.

* * *

Исполосованные моими строками люди побежали по улице. Пятьдесят ударов розгами, а к тому еще десять. Она хочет быть растоптанной. Она не понимает ничего, кроме боли. На радость она усмехается. Она ее не почувствует. Она на сильных наркотиках. Счастье для нее как два пальца обоссать. Здесь ничего не поделаешь. Нечего мне украсть. Дядя, добавьте денег. Улица отскакивает от глаз, мяч – от стены, летит. Старуха бранится на него редким матом. Белье падает с верхнего этажа. Девушка кидает бычок. Красный фольксваген резко тормозит, разворачивается, дальше едет.

– А ведь я знал, что меня здесь не будет, – человек за рулем машет рукой в пространство. Он, машина и в. Облако наползает на другое. Земля доит солнце. Теплые лучи брызжут с неба. Дети залиты им. Сами молочные дети. Как нам стараться жить. Пробуйте постепенно. Первые годы так, ничего не поделаешь. По шажочку, по метру, для того костыли. После глядишь, дай бог. Только не наоборот. Смотрите, сорветесь, потом на костылях будете жизнь. Целую-целую, самую. Сразу на костылях. После на костылях.

– Надо прекрасное чувствовать, надо в прекрасном быть… – распевая песню, насвистывая ее, мимо прошел мужчина, два как минимум раза.

– Дать бы ему раза, – я слегка рассмеялась.

Пароход шагал по реке, тучный мужчина шел, ну как купец по рядам, выбирая товар. Почему старики сухие, потому что оно им нужно… С соседней лавочки до меня долетали голоса, голоса крались, то приближаясь, то уходя назад, думая, их заметили. Они сухие и крепкие, из них можно делать асфальт. Есть их уже нельзя, грызть, сухари, конечно. Трудные времена. Я же сама старуха. Голос вдруг начал всхлипывать. И прекратил себя. С соседней лавки начал раздаваться визг. Подошел молодой человек, попросил у меня зажигалку. Я дала, он ответил мне:

– Ну вот это мы отдыхаем. Потому что по двадцать лет. Ну, вот это искра летит. Вы не видели? Здесь летела.