Он показывает искру, пролетающую пред нами.

– Ну короче, она ушла. Но зато как огонь летела. Вот отсюда и вон туда, – показал на соседний берег, – да как мост. Через реку всю. Такие девочки, вы бы видели. Ничего что я к вам на вы? Мы руками асфальт ломаем и об голову себе бьем. Потому что мы, сука, сила! Потому что конкретно молоды! Ну, потрогай мне бицепсы, – парень сгибает руку, предлагая оценить свой мускул. – Я пойду, там веселье ждет, – парень отдает честь, подмигивает и уходит. Веселье наваливается на меня, набрасывается на мою голову. Мне тоже, распахнув отверстие, хочется сидеть среди них, давать себя юным трогать, но что-то давно не так. Попить и пообниматься. Мы на одной площадке, но опыт решает все. Внутренние этажи, барьеры стоят внутри, их кто-то незримо ставит. И что, бег с препятствиями. Подпрыгивать надо вверх. Вот так становлюсь я выше. Я подошла к ребятам, там действительно шло веселье, девочки визжали, мальчики пили и лапали их, там романтика разная, отходили отлить у соседних деревьев.

– Мальчики, можно к вам? – все ко мне повернулись, застыли, после чего разом продолжили себя. Я шагнула к ним, но с удивлением обнаружила между нами стекло. Я гладила его руками, даже провела языком. Стекло действительно было. Ну, что же, оно высоко, тогда я его перелезу. Я ухватилась за края и перелезла через стекло, но не упала вниз, а оказалась на гладкой поверхности, ребята были в стеклянном пространстве, я постучалась к ним вниз, они дружно на меня посмотрели, затем продолжили дело. Я даже сняла нижнее белье, присела, постучавшись снова, но результат был такой же. Наверно, слишком темно. Вот так, значит, поняла. Значит, обращаться назад – это идти наверх. А если бы я пошла к старикам… Шпильки скользили, пару раз нога подвернулась, я шла по прозрачной местности, пока она не начала сгущаться или вокруг совсем не стемнело. Стало вокруг привычно. Я шла по набережной, приближаясь к лавочке, на которой меня ждал Варужан. Он пил из стаканчика вино, мой стакан стоял возле. Варужан не поднял на меня головы. Через десять минут мы стояли около воды, в темноте, глядя случайно в нее. Мы курили или молчали.

– Грустно, наверно, да. Алекс, но не молчи, через полчаса как я увидел твою страницу в сети, я уже думал о тебе. Подожди, здесь еще не все. Я думал о тебе через год, ровно так же, спокойно, сильно. Жребий брошен, надо брать друг друга за руку и идти и стоять потом. Обнимать, прижимать к себе. Говорить с приятным акцентом. Обнимать свою девочку, ну и гладить, конечно, волосы, чтоб лицом утыкалась в грудь. Отрывала его на время и куда-то давно смотрела, уходила потом в меня. Чтоб терялась во мне как девочка, ну а я ее находил, целовал, обнимал послушную. Ну а я ее находил. Обязательно ночь кругом, и глаза ее вспороты. Чтобы выходила душа? Мы с тобой еще раз познакомимся, надо чаще друг с другом видеться. Выходить и входить опять. Да, а иначе – это как спать в женщине кончившим членом. Все эти долгие годы.

– Мы же трагичны, суки.

Член Варужана проскользнул в задницу Алекс. Девушка ни слова не понимала по-русски, но понимала секс. В темных кустах она затевала свое грязное дело, но опытные грузинские руки легли ей на бедра. Два встречных потока встретились.

– Мутели, – пробормотал Варужан и ошибся. Это грузинский был. Он языком ошибся.

– Выше, берите выше, – девушка говорила по-английски. Два встречных потока встретились в ее заднице. Их снимали на камеру. Режиссер орал, чтобы он ушел, но он имел в жопу женщину: он не мог никуда уйти. Кончив и помывшись из бутылки с водой, я присела с грузином на лавку.

– Вообще-то я армянин, но в России мы часто считались грузинами. В более ранние времена. Ты здесь снимаешься?

– Да, немного, как видишь, – я ничуть не лгала. Я и не могла лгать мужчине, чья сперма согревала меня изнутри, вытекая постепенно из задницы. Над нами шелестели деревья, пробежал вдоль ночи бегун. Я рассмеялась, поглядев ему вслед.

– Сейчас вот сюда приехала, сказали сниматься здесь.

– Зовут тебя, значит, Алекс?

– Ну да, тебе нравится имя? Обычное имя, в общем. Я люблю сильные ощущения, – начала я оправдываться. – Крепкие струи, крепкое все, живое. Ты понимаешь, да?

– Но если я женюсь на тебе, ты больше не будешь так делать?

– Нет, я не буду так. Ты же про камеры? Камера – та же звезда, что над нами, съемки сейчас идут. Переселение муравьев, вот что такое старость, я говорю к примеру. По муравью я таю. Постепенно стихаю. До того все кипело, все пылало внутри, особенно если попадал чужеземец, а точнее сказать мужчина. Тогда мои воины все устремлялись к нему, они кусали его, вгоняя ему под кожу кислоту, разрывая на части и затаскивая в проходы, чтобы там, внутри, собрать его снова, то есть так, чтобы он не мог уже выбраться, находился внутри. Теперь старость вот где, – я показываю на горло. – Мои пальцы его хватают, мои пальцы его терзают. Я понимаю, что горло мое, но пальцы того не чувствуют. Я раздеваюсь и лечу с обрыва. Прыгаю снова и снова. Мое тело прокручивается в голове. Потом оно там зависает – замирает в полете, оттолкнувшись ногой, одной ногой лишь касается. Ласточка ты моя – падает как корова. В грязь с элементом лужи. Мясо лежит в грязи. Мухи и дети липнут. Первым надо поесть, а вторым интересно. Дети тычут в дохлую корову прутиками, затем разглядывают друг у друга письки. Так устроены дети, они сделаны такими давно, это корова сейчас издохла. Му, а потом легла. Дискомфорт течет по моим жилам, вены мои бугрятся, в кубиках кровь течет. Над головой моей. Лето и снова лето. Солнечный мутный день. Плыть, но тогда куда. Не говори о равенстве, равенство – когда ты сидишь в кинотеатре в десятом ряду, а пол в помещении ровный. Ты ничего не видишь из-за голов. Если ты выше, ты можешь видеть как людей, так и бога. Ты можешь обращаться к ним, а не утыкаться головой в затылки.

– Я до сих пор помню девушку, я тогда был в театре, ее спросили, про что пьеса, а она ответила, про коров, она приставила пальцы к голове и замычала. Наверно, была актрисой. У меня встал на нее, я не помню, в груди или ниже, но встал. Она была в юбке и в темных колготках, я захотел прямо там залезть на нее, если она корова, то я могу побыть с ней быком? Ну раз, ну хотя бы в жизни. Закапать колготки ей и расцеловать ей трусики. Это в театре Док. Это в театре бог, – Варужан уронил голову на руки, замолчал.

– Эй, вы в порядке, мужчина, что с вами? – я потрогала его осторожно. Он приподнял свою голову. – Ты не плакать там вздумал?

– Я так устроен попросту, если на меня нападает желание, то нападает как лев на свою жертву, я беззащитен перед ним, я антилопа просто, если я не убегу, то завалит меня, к нему сбегутся другие львы, то есть львицы, они ведь чаще всего охотятся, а потом придет главный – лев, самый большой и сильный…

Что же такое все. Что мне так много делать. Мы провели ночь в его съемной квартире, в основном он любил меня ниже пояса всем, чем только возможно любить, утром я лежала у него на кровати с голой попой кверху и листала глупый журнал, а он стоял надо мной.

– Что ты так долго делаешь? – я не поворачивала головы. Он тяжело дышал. Через пару минут на мою попу и немного спину упали тяжелые капли. Я ожидала их.

– Что-то упало вниз?

– Я понял сегодня задницу. Твою, то есть женскую. Она как надувной матрас, если мужчина пожар, то он любит большие упругие задницы, чтобы прыгающие из окна, – он показал на пах свой, – могли спастись. Я понял любовь к большим задницам.

Ее он мне целовал. Макал, как в варенье, палец. Меня целовал и кушал. Облизывал пальчики. В одном из деревянных домов. Старая женщина. Я молодой была? Нет, я туда иду. Не развалюсь, дойду. Как же, туда ходила. Господи, повеситься вчера. Это полное женское отчаяние, посвященное своей природе.

– Работаешь?

– Да, напротив. Работаю барменом.

– Очень родиться мило. Я предельно люблю женщин, до такого предела, что вылетаю постоянно в ненависть, рядом идут две трассы.