Сказал Варужан слова и выпил стакан ликёра.

– Видишь ли, они глядят друг на друга. Одна голова встает, другая в нее глядится.

– Как женщина смотрит в зеркало?

– Начальство на подчиненного, они ролями меняются, – сказав, Варужан задумался. – Или как бог в человека, тот же в него.

– Который же есть из них? – тут я не поняла.

Исследованию этого вопроса я и посвятила остаток вечера и ночь. Нет, ну мужчина мой тоже исследовал данный вопрос. И бог и человек ласкали меня всю ночь. Мы трахались в моей комнате

– Послушай, – говорила ему утром, показывая ему на пах. – Этот твой парень как-то глубже и основательней. Он не болтает, а делает.

– После болтается, как висельник, – и Варужан усмехнулся.

– Но как-то он больше бог. …И создал господь человека по своему образу и подобию, – вспомнила я слова. Возможно, я залетела. Уставилась на него.

– Так где ты знакома с ним? Ты женщина и глупа.

– А как же авто и прочее?

* * *

Страсти разыграны. Варужан едет в автобусе. В нем ему хорошо. Просто в пустом пространстве. Там, где вокруг, темно. Он туда еще смотрит. Я человек, я еду, но я не двигаюсь, двигается пейзаж. Я здесь сижу и не двигаюсь. Он поднимает вверх руки, роняя их на колени. Женщина в красных обтягивающих ее жопу штанах (штаны облегают ее, как кожица перезрелую грушу). Теперь бы решить со временем. Пейзаж чтобы двигался. Он заметил ее грушу тогда, когда они стояли на пустыре. В автобусе потемнело. Он достал грушу из сумки и протянул ее женщине.

– Что это? Для чего? – женщина говорила по телефону до этого, она стояла рядом с людьми, но говорила не с ними. Вот что есть телефон. Что же он? Что такое? А значит, тело вдвойне здесь. Оно как бы без присмотра. Оно подает сигналы.

– Я вас угощаю ею, – он приближает фрукт к губам женщины. Женщина ест его. Сок течет по губам. Оба его не видят.

– Мы же не видим сок? – он слизывает с нее сок. – Теперь угощай сама.

В окно полетел огрызок.

– Темно, я тогда привстану.

Ее сок течет по щекам его. Груша совсем спела. Зрелость, ее он пробует. И погружается. Язык юркнул в ее задний проход, как ящерица в свою нору. Они прощаются ночью. Ночью они расстались. Она вышла в пустынном месте и пошла по нему. Ночь, темно и она. Просто идет во тьму. Вреж уезжает вправо. Ловит свое такси. Дни, но не все из жизни. Просто безумно все, нет ничего вкуснее, въехал в единый город. Если отойти от него, никого просто нет, ничего, я б сказал. Раньше стояли деревни, были еще города. Были, с чего я взял. В поле стоит девятиэтажный дом, ничего больше нет, мама зовет ребенка, кто-то курит в окне, сохнет еще белье, что висит на веревках. Дом улетает прочь. Все, что в дороге видел. Памятник еще танку, был он на въезде в город, города только не было, надпись его была. Везла на машине женщина. Остановив машину, она приподняла платье и раздвинула ноги. Она обнажила полные красивые ноги, по центру которых находилась теплица, тонкое покрытие, прячущее дивный цветок. Цветок испускал аромат, призывая пчелку. Пчела гудела, ища выход из улья. Он припал к тому, что увидел, к тому, что не видел уже, женщина равнодушно сидела, после чего закурила. Она только немного раздвигала ноги, чтобы мужчина мог полнее обожать ее. Она знала, что тело спадет, но относилась спокойно к тому, как продавец, знающий, что завтра привезут новый товар.

– А что я могу поделать? Кто-то говорит, что я животное, потому что я женщина, что я спокойно отношусь к смерти, так как не вижу ее и живу так, как и делаю лужу – под себя. Куда мне до мужчины, ссущего впереди себя. Но я еще раз повторяю мысль автора: я спокойна как продавец, знающий, что завтра будет еще товар. Или в холодильнике мяса полно еще. Кончится это – принесу новое. Будете еще брать?

Она отодвигает полоску, позволяя мужчине зайти слишком далеко.

– Да, кстати про струю, если говорить про золотой дождь, то женщина должна стоять напротив и должна стоять на коленях, этого требует физиология мужчины, неправда ли. Так вот, физиология женщины в свою очередь требует, чтобы мужчина лежал под ней. -При этих словах она присела на голову мужчины, замерев от ощущения того, как язык Варужана заскользил по ней.

– Все-таки это сладко. Я знаю, что он метафизик, что он часто испытывает отвращение от тела, это говорит только об одном: что он может так очаровываться им, как никто другой. Он может броситься на колени перед шикарными ножками, вылизать их при всех, удовлетворить женщину на глазах у публики (ну, кто-то там ждет трамвай, кто-то идет с ребенком, кто-то знакомится с кем-то, мужчина лет сорока пьет квас и так далее), а он делает женщине хорошо, он возносит ее своим членом. Прыжки с шестом, вот что такое мужчина и женщина, ей нужен шест, чтобы взять высоту, у нее его нет, для того и мужчина, трахающий ее. Боже, какая я пошлая. Слышали бы меня. Ты там закончил, нет? Долижи мне очко, скоро идти в детсад, забирая ребенка. Я думаю, болезни от секса как выход, выход из колеса, без них человек крутился бы без конца в колесе чувственности, они тормозят его, если он сам не может. Человек должен на полюсах жить, на одном конце он сгорит, на другом он замерзнет. Нельзя постоянно трахаться. Нельзя постоянно быть говном. Написал гениальную музыку – выеби гениально женщину. То же самое и к нам относится. Я читала у Аксенова правильную мысль, что в Европе женщина может говорить: я отымела мужчину. У нас так не принято. Ничего, густой струей мочи я пою своего мужчину, прижимая его губы к своей пизде. Все-таки вполне очевидно, что губы и язык созданы для половых органов, поставьте их рядом друг с другом, сразу видно, чего хочет женщина (упругий член строго в рот), а у мужчины есть выбор, это как акция: берешь одни губы, получаешь другие в подарок, только невидимые пока. Так вот, я отливаю в мужчину, вожу его головой по своим бедрам, потому что протекло, потому что не слушается мамочку, сукин сын, машина со всего маху ударяется в женщину, женщина – в мясо, с ее "сейчас забегу сюда, потом", с ее месячными, с мужчинами в голове, небольшая куча мясо: отсюда могла родить, сюда ее целовали, мобильник, расческа, сумочка. Ах да, ее больше нет. Но вдруг мобильник звонит. Застыли кругом живые. Любимая музыка. Возьми, дорогая, трубку. Вокруг нее тишина. Возьми. Она не берет. Возьми – она тишина. Прозрачные белые трусики становятся красными на глазах. Женщина окончательно расходится с жизнью, оформляет развод. Поделили квартиру. Ее тело начинает сжиматься, заворачиваться в себя, оно сворачивается словно лист бумаги. Становится совсем маленьким. Мы все изумленно смотрим. Вдруг раздается смех. Пробегающий мимо мальчишка пинает новый комок, он отлетает в сторону, к мусору, как и сам, мы спокойно расходимся. С облегчением мы. Только пробегающий мимо пес останавливается и начинает лизать асфальт. Глаза его так грустны, из них возникают слезы. Слезы падают на асфальт, значит их тоже слизывает. Кровь и слезы становятся одним у него в животе, а значит и в нем самом.

– Они же помирятся? – проходящая девочка стоит и глядит на пса.

– Помирятся, вот увидишь.

– Когда я рожала плоть… – женщина замолкает. – Когда я ее рожала… Тогда ее родила. -

Она продает цветную капусту, я прохожу мимо нее, обрывок речей доносится. – Ребенок стучался ножками.

– Взгляни, – показывает мне плакат. – Ты видела мою мать? Теперь у меня беременность. – На плакате изображена она, голая и в профиль, область живота прозрачна, в ней находится сгорбленная старуха. Старуха в очках и с извивающейся палкой-пуповиной в руках. – Видишь, она во мне. – Женщина поглаживает свой огромный живот. Сколько внутри костей, отработанных, старых. Поднимаюсь по лестнице – громко во мне гремят. Кости любимой матери. Их облизнула я.

– Я ничего не чувствую, я ничего не чувствую, я ничего не чувствую, – слева стоит мужчина, он говорит одно. Он ходит вслед за толпой своим взглядом. Взгляд туда и сюда. Он говорит своим взглядом. Отличное видео, Ana Didovic. Она стоит на четвереньках на белой двуспальной кровати. Да, она вся раздета. У нее округлая задница. Перед ней какие-то пироги, бананы и яблоки, она ест так, будто выталкивает ими нечто из себя. Нечто вываливается у нее сзади. Я не думаю, что умом она понимает, что делает. Как она иллюстрирует. Вообще вся эта кровать, история женщины, женщины как таковой, вообще человека. Ведь сними ролик, где женщина сидит за столом и ест. Ну и что, скажем все мы. Объясните восточному человеку, что женщина должна показывать все лицо. Объясните вообще человеку, что женщина должна показывать все лицо, только уже другое. Задница – изнанка лица, это его гримаса. Солнце, приди, настань. Душа угодила в капкан. Она отгрызла свою ногу и скрылась. Оставила след – свою кровь. Кусок ноги на земле. Вот по ней мы и судим. Терминатор оставил руку. Именно, в том же роде. Предложил свой процессор и руку здешней земле. Душу легче настичь, есть кусок от нее, есть следы – та же кровь. Нового образца. Та душа, что не может перегрызть себе лапу, погибает вся. Капкан – место боли, но и место связи ее и местного. Пока она мягка и мала, не то еще время, когда капкан не сойдется на ней. Юность, ты как выстрел, произведенный в упор. Ни увильнуть от тебя, ни приспособиться, ни продлить. Вылетаешь – и все. Юность –