– Никогда бы не подумал, что Августин был манихеем, – заметил Дмитрий.

– Вы, Дмитрий, никогда бы не подумали это о таком количестве известных вам персоналий, что я даже не стану их перечислять – слишком много.

– Нет, я, конечно, в курсе, что манихейство лежит в основе всех более-менее известных тайных учений…

– Это очень хорошо, – перебил его Людвиг. – Я тоже в курсе, что вы в курсе. Но сейчас речь не об этом. Мы подошли к очень важному моменту, который стал поворотным в судьбе картин, написанных рукой Манеса. Эпизод, о котором вам стоит узнать, растянут во времени, и завершился он в тысяча триста седьмом году, когда слухи о таинственном источнике власти одного католического Ордена переполнили ядом зависти воздух Парижа, и король, не выдержав, отдал приказ начать аресты во всех подвластных прецепториях. Вы ведь понимаете, о каком Ордене идет речь?

– Естественно, – не удержавшись, дернул щекой Дмитрий. – В наше время, слава Богу, это понятно даже школьнику, не находите?

– Вы правы, – с обреченной печалью подтвердил Людвиг, – даже школьнику. Болезненная страсть к таинственному когда-нибудь погубит эту цивилизацию. Извините за пафос, но я, как лицо непосредственно заинтересованное, испытываю по этому поводу крайне негативные эмоции. В общем, да, – Людвиг развел руками, – вам это покажется банальным, но в нашей истории тамплиерам тоже отведена не последняя роль.

Знойным июльским днем тысяча сто четырнадцатого года к одному храброму христианину по имени Гуго де Пайен пришел неизвестный человек с веревочной петлей в руке и дорожным мешком за плечами. От человека пахло молоком черной коровы и прошлогодним изюмом, у него был длинный нос, торчащий из-под капюшона, и негромкий спокойный голос, которым он смиренно попросил скучающего рыцаря проводить его за умеренную плату в Святую землю для поклонения святыням Иерусалима.

До того никогда не промышлявший охраной паломников, вассал графа Шампанского, тем не менее, особо не вдаваясь в подробности предстоящего путешествия, тут же согласился. Спустя всего три дня, они были уже в пути.

Никто не знает, почему, но в Святую землю благородный де Пайен приехал один. От странного человека у него остался только тот самый заплечный мешок, в котором, тесно прижавшись друг к другу, лежали девять странных свитков, зашитых в прочные кожаные чехлы, источавшие аромат мирры. Добравшись до Иерусалима, де Пайен снял комнату в какой-то ночлежке, заперся изнутри и спешно вытряхнул содержимое мешка себе под ноги.

Вспоров чехлы и разложив картины на полу, де Пайен три недели не выходил из комнаты, отказывая себе в пище и вине и вознося бессвязные молитвы. И наконец, в первую ночь очередного полнолуния, картины вдруг заговорили тихим печальным шепотом, словно жалуясь обезумевшему от невыразимого чувства рыцарю на разрушенную полноту единства, в которой ранее пребывали изображения, нанесенные на пергамент рукой Утешителя.

С бешено бьющимся сердцем де Пайен внимал голосу, льющемуся ото всюду в его тесной комнате с запертой дверью. За те несколько минут, пока он слышал эти звенящие тоской звуки, волосы на голове у него стали прозрачными, как стекло, а на ладонях появились стигматы.

Следующим же утром он оседлал коня и отправился к королю Бодуэну.

Его приняли без лишних слов и выслушали с огромным вниманием. Не известно, раскладывал ли де Пайен свои свитки перед королем и его духовником, но ему поверили. Де Пайен получил в свое распоряжение бывшие конюшни при разрушенном храме, перенес туда свой скромный скарб и занялся поиском достойных носить под доспехами живое слово Единого Бога. Спустя девять лет об Ордене нищих рыцарей Христа заговорил весь мир.

Вполне достоверно известно, что к моменту вступления на трон Филиппа Красивого рыцари Храма преуспели собрать девятнадцать заветных свитков, обретя их в поразительных по смелости походах и операциях, проведенных на территориях, подвластных язычникам и магометанам. Но главным было не это. Главное, что картины, упорно молчавшие несколько веков подряд, теперь охотно вещали в присутствии магистров Ордена, о чем довольно скоро поползли нехорошие слухи. И, как обычно, молва исказила все до неузнаваемости.

Говорили, что рыцари впали в ересь катар; что имеют сношения с неверными-ассасинами; что покланяются говорящей голове и носят на теле грубые веревки вместо крестов; что премерзко лобызают друг друга в срамное и непотребное; что плюют на крест ради шутки и отрекаются от Бога, доказуя преданность магистрам ордена, а паче всего, идол, от которого у них бесчисленные победы и богатство, требует воздаяния в виде человеческих жертв и содомических оргий.

Вокруг ордена стали сгущаться тучи, в воздухе запахло кострами, и, в конце концов, все было кончено в том самом тысяча триста седьмом году, когда Авиньонский Папа под давлением французского короля подписал буллу о роспуске Ордена и предал суду его верховных прелатов.

Однако, после арестов и конфискаций, картин среди бесконечных богатств Ордена, как и следовало ожидать, никто так и не обнаружил.

– Тамплиеры знали о предстоящих погромах, поэтому успели предпринять необходимые меры, – Людвиг взял свои карты и аккуратно вложил их в обратно в колоду. – Как поют нынешние любимцы публики: "Если хочешь спрятать это дерево, то спрячь его в лесу", – он перемешал колоду и пояснил: – С картин сняли копии, а потом все продали с молотка. Вы слышали о Джотто ди Бондоне?

– Нет, – честно признался Дмитрий.

– Правда? Странно, очень известное имя. Собственно, он был одним из тех, кто снимал копии по заказу Ордена, причем, как это ни парадоксально, занимался этим в Авиньоне, прямо под носом у Папы. Более того, Джотто участвовал в продаже картин, на чем сделал не малый, по тем временам, капитал. Кстати, знаете, кто был одним из покупателей?

– Кто?

– Господин Данте. Он был довольно близко знаком с Джотто ди Бондоне через своего нотариуса, говорят даже, что они имели общие денежные интересы, поэтому Данте, весьма вероятно, досталось несколько подлинников. В это, кстати, легко поверить, если судить по последствиям: в том же году Данте приступил к созданию своей «Комедии». Поверьте мне, без вдохновения, исходившего от свитков, посредственный поэт Дуранте дельи Алигьери никогда бы не стал великим Данте!

Людвиг аккуратно поправил повязку на левом глазу.

– Но для нас важно кое-что другое, – веско сказал он: – Джотто ди Бондоне составил опись картин, указав признаки настоящих и поддельных, которые он маркировал принятыми в то время символами – пентаклями и мечами. Но кому достался этот список, до сих пор в точности не известно, хотя многие считают, что, в конечном итоге, он оказался в руках шевалье Жакмена де Грингонье. Был такой художник, любимец слабоумного короля Франции Карла VI.

Знойным июльским днем тысяча триста девяносто второго года в дом придворного живописца Жака де Грингонье постучался странный сгорбленный человек с веревочным кольцом в правой руке и дорожной сумкой за спиной. Он был довольно стар и выглядел изможденным, от него пахло молоком черной коровы и мокрой землей. Человек отказался назвать свое имя, но поспешил уверить, что у него есть нечто большее нескольких ничего незначащих звуков.

Хозяин велел впустить, и человек, со скрипом сев спиной к свече и достав из заплечной сумки пергамент с длинным списком, рассказал Грингонье о тайне проданных Тамплиерами свитков.

На следующий же день Грингонье отправился к королю, но августейший кретин долго не мог понять, на что именно просит его старый добрый Жак такие огромные деньги. Он, конечно же, как всегда был готов раскошелиться на любую затею своего любимого друга, но на этот раз речь зашла о необъяснимо внушительной сумме на покупку каких-то сомнительных вещей. Король заупрямился и погрустнел, уставившись в потолок и пуская пузырящиеся слюни, и Грингонье пришлось рисовать на полу чертей, задорно протыкающих грешника раскаленными железными прутьями, чтобы поправить разобидевшемуся королю настроение.