В голове у него шумело, и сквозь этот шум Рома все еще слышал голос жены: «Да что ты можешь? Вон Федор уже машину купил, Нинка в золоте ходит, а ты? Ты не мужик, а тряпка! Ох, и где была моя голова?»

Об этих словах никто никогда не узнает, ни родители, ни баба Рая, тетка Ромы. Да и зачем об этом еще кому-то знать? Что это может изменить? Ничего. Он любит жену, любит дочку, и если Валя сама не захочет с ним развестись, он так и будет жить, потому что больше ему ничего не нужно, только бы жена и дочка были рядом. Почему так – Рома не понимал. Он понимал только, что все прощает жене, абсолютно все. И любит ее. Любит всю, с головы до пяток. Любит ее запах, походку, жесты, смех. Любит морщинки в уголках глаз и первые седые волоски на правом виске. Любит передний кривой зубик. А вот гнев и злость он не замечает, как не замечает зимнюю стужу – стужа просто должна быть… Как придет, так и уйдет. И еще… Еще он винит себя в том, что Валя изменяет ему с Федором. «В семье нет главного виноватого, – говорил ему отец, – между мужем и женой не только кусок хлеба пополам делится, а и вина». Иногда, конечно, накатывало отчаянье, но Рома душил его в зародыше – ведь это дорога в никуда.

Валя разводиться с Романом не собиралась. Вот если бы Федор снова к ней посватался, тогда другое дело, а так они только встречались – посидят в машине где-нибудь в укромном месте, любовью позанимаются, и он к своей Нинке бежит. Селяне, сволочи, уже обо всем пронюхали, и от хаты к хате поползли пикантные подробности, мол, Валька с Федькой голые на берегу речки лежали или в лесу под деревом, но Роман делал вид, будто ничего не происходит, и с женой об этом не говорил. Однако слухи как вирусы: говори – не говори, они все равно в душу заползут, все в ней разъедят и перевернут вверх тормашками. Вот так же произошло и с Инночкой, и она старалась всегда находиться рядом с папой, потому что мама заимела привычку бросаться на него по любому поводу, а он глаза опустит и молчит. Увидев, что отец возвращается с работы, Инна опрометью выскакивала во двор, но все это не очень помогало – Роман еще порог не переступил, а Валентина уже скандалит. Сколько бы это могло продолжаться, неизвестно, но однажды вернулась Валя из райцентра сама не своя, в слезах. Муж к ней:

– Что такое?

Она всхлипнула и разрыдалась.

– Валечка, что случилось? Да говори же!

– Это все Нинка, тварь поганая! – сдавленно кричит Валя и кулаками машет. – Зашла я в продовольственный, там масло сливочное как раз выбросили. Очередь заняла, стою. И тут подходит эта сука и… – Она всхлипывает и закрывает рот рукой.

– Что? – Роман сдвигает брови и сам вот-вот заплачет – не может он видеть слезы жены. Так всегда было – стоило ей заплакать, и его буквально парализовало, а сердце разрывалось на части от любви и жалости.

– Что-что! Подошла и стала за мной. И надо же, чтобы масло на мне закончилось! – Валентина скрипнула зубами. – Взяла я последний кусок, расплатилась, иду к дверям… А она как подскочит и мне в лицо… – Валя умолкает, ее губы дрожат.

– Что? Что в лицо?! – Рома сжимает кулаки.

– «Чтоб тебя рак съел», кричит! Будь она проклята! Чтоб ее саму рак съел!

– Вот скотина! – Рома скрипит зубами – он-то не знает, что супруга сказала не все: вместе с Нинкой в магазине был Федор, и он за Валю не заступился, вот это и обидело ее больше всего. – Не бери в голову. – Рома гладит жену по плечу.

Так или иначе, но Валя продолжала встречаться с любовником, а зимой простудилась и попала в больницу с воспалением легких. Рентген показал, что в легких затемнение. Сделали пункцию, а там – раковые клетки. Назначили химиотерапию. Рома во время процедур держал жену за руку. Валентина пошла на поправку, и ее будто подменили: стала добрая, тихая, на работе больше не задерживалась, из дома внезапно не исчезала (мол, к соседке на пару минут, а самой час нету). Казалось, коварная болезнь отступила. Но на то она и коварная – не дожив двух недель до тридцати четырех лет, Валя умерла: подоила корову, вышла из хлева, ойкнула, ведро уронила, упала лицом в молочную лужицу, и лужица эта окрасилась кровью, вытекающей из ее рта. Смерть была мгновенной.

Из Сергиенок на похоронах никого не было. И вдруг на сороковой день Валиной смерти полыхнул Нинкин дом, а Сергиенки в это время на берегу моря отдыхали. Пожарные приехали, когда сельчане уже сами огонь потушили. Одни говорили, что это Роман отомстил за смерть жены, другие утверждали, что не за смерть, а за любовь с Федькой. Шептались, что это кара Божья за то, что оговорили невиновного в тридцать восьмом, но экспертиза показала, что во всем была виновата Нинкина жадность: она не захотела выключать загруженный до отказа морозильник – да и кто ж выключит? Проводку замкнуло, и пыхнуло. В итоге килограмм мяса стоил Сергиенкам, ну, не как килограмм золота, но уж точно как килограмм серебра. Однако им не привыкать: за два года до пожара Нинка потащила Федора за двести километров, чтобы недорого купить картошку для рассады. «Жигули» загрузили так, чтобы проданными излишками вернуть расходы на дорогу. Лихачил Федя на дороге или нет – неизвестно, но пошел дождь, перегруженная машина не вписалась в крутой поворот, заскользила и легла на бок. Нинка отделалась легким испугом – шишкой на голове и потерянной сережкой с бриллиантом: крошечным, но все же бриллиантом, предметом зависти сельских баб. Федор повредил себе шею и долго ходил в корсете. Машину кое-как отремонтировали, и с той поры не было ни дня, чтобы Федька не попрекнул Нинку тем, что килограмм картошки (а они ее домой все-таки доставили, мешки оказались прочными, и ни одна картофелина не потерялась) стоил им не девять копеек, как на базаре в райцентре, а двадцать шесть рублей семьдесят одну копейку. Федор – мужик дотошный, все подсчитал.

Дом отремонтировали, а по селу еще долго ходили слухи о том, что Сергиенки вопреки заключению экспертов в замыкание не верят, а думают, что это поджог. Мол, это все Щербак натворил.

Аня оторвалась от накладной и подняла глаза на Кузьминичну, все еще торчавшую в дверях своего кабинета.

– Что такое? – Девушка обвела комнату удивленным взглядом.

Женщины зашевелились, заерзали, зашелестели бумагами.

– У тебя нет жара? – Кузьминична приподняла бровь.

– Нет.

– А почему щеки красные? Ты в зеркало посмотри.

Аня вынула из ящика зеркальце. Да… Щеки действительно красные. Даже, можно сказать, бордовые… Она коснулась лба тыльной стороной ладони, сосчитала до трех, опустила руку.

– Температура нормальная, – сказала Аня безразличным тоном и вернулась к накладной, но работа в голову не лезла, а лезло совсем другое.

– Ну, нет так нет… – процедила сквозь зубы Кузьминична и с грохотом захлопнула за собой дверь кабинета.

Диме тоже не работалось. Накануне вечером он забежал в булочную, купил половинку «украинского» хлеба и помчался домой. Он долго не мог успокоиться, к ужину не притронулся и под удивленным взглядом мамы уткнулся в толстенный телефонный справочник. Конечно, первой его мыслью было позвонить однокласснику – наверняка у него есть номер телефона соседей сверху, но… Но Дима все же решил не звонить – можно и по адресу найти. И нашел. Как? Он просто начал с первой страницы, с буквы «А», и рядом с каждой фамилией его глаза быстро выхватывали улицу, номер дома и телефон. Он тут же звонил и просил к телефону Аню. На букве «Н» Дима хотел сдаться, ему уже надоело слушать, что «Аня тут не живет» или «вам нужна Анна Тимофеевна?», но он упрямо продолжал поиски и, в который раз отказавшись от маминого предложения выпить йогурта, набрал номер квартиры какого-то Попова. И услышал голос Жени, а потом… Потом голос Ани, так понравившийся ему, низкий, переливчатый, душевный.

После разговора ему захотелось, чтобы Аня была рядом. Это желание было таким сильным, что утром, проходя мимо ее дома, Дима замедлил шаг. Вот бы подождать Аню и проводить до метро. Или до магазина, в котором она работает, если она пойдет пешком. Дима потоптался на углу до десяти минут девятого и ушел с тяжелым сердцем. В его груди неожиданно образовалась пустота, но он не мог пропустить совещание. Как же дотянуть до вечера? Как?! Ничего, он будет работать. Каждую минуту, каждую секунду будет занят, и время пролетит незаметно.