- Замолчи.

- Но и нас вы продолжаете фильтровать. Думаете, ребята не замечают, как вы относитесь к Аристову? Мы спорили с Андреем, я поставил на два месяца, он – на квартал. Не знаю, кто точней, но через полгода его точно в ФЭС не будет. Вы его вышвырнете, как крысу за борт. Крысе не место на корабле, где такой блистательный капитан.

- Иван. Заткнись. Пожалуйста.

- А помните, меня похитили? Димка Седой, мой друг… Его шантажировали, он залез в мой системник, нашёл код для взлома банковских систем… Помните? Потом, когда нас привезли в ФЭС, вы обрабатывали мне раны, перевязывали… Галина Николаевна, я боялся, что задохнусь. Хорошо, что вы были в перчатках. Если бы вы касались меня голыми руками… Мне кажется, я бы умер, сердце бы остановилось – как от поражения током. И ваши руки были такими нежными, такими… такими… А голос – твёрдым, злым. А потом вы говорили с охранниками, Смуркиным, Жуковым, и мне было страшно, потому что это была вторая вы – жуткая, одинокая, та, которая в мешковатом костюме. Для вас тогда существовали ФЭС, Валя, я, а остальные только покушались на этот мир.

- Заткнись!

- Да, да, сейчас. Дослушайте, Галина Николаевна! Вы злитесь? Да. Я вижу. Вас руки выдают. Но всё, что я сказал, – почти враньё. Я всегда смотрел на вас через лупу. Я разглядывал вас в мелочах, в крошках, в капельках… Потому что вы для меня… Вы не знаете, что вы для меня. Но я никогда не пытался в вас разобраться. Я никогда не лез в вас. Я не осаждал вас, не осуждал, я не смею к вам прикоснуться. Поэтому… Поэтому не лезьте в меня. Не лезьте в душу. Вас… вас и так там достаточно… Больше, чем достаточно. Больше, чем я могу уместить, – с болью, какой-то новой интонацией закончил Тихонов.

Галина Николаевна сидела молча, глядя в никуда. Им хватило двух или трёх минут, чтобы без слов договориться: ничего не было. Он ничего ей не говорил.

- Вы никогда меня не поймёте, – наконец произнёс он. – Не поймёте, почему я… такой. Такой.

- Я не пытаюсь тебя понять. Ваня, не думай, будто я копаюсь в твоей душе, я только хочу, чтобы…

- Да хватит этих «чтобы», – Иван устало провёл ладонью по волосам. – Хватит, Галина Николаевна. Я прекрасно понимаю, чего вы хотите на самом деле. Вы хотите, чтобы я отцепился от вас.

Да, именно эта фраза вертелась в голове. Но Рогозина никогда не произнесла бы её вслух.

«Безупречный взгляд», – отметил про себя Тихонов. – «Но руки её выдают».

- Иван, пора с этим покончить. Ты ведь сам чувствуешь… Это противоестественно. Это было простительно, когда тебе было двадцать три. Двадцать пять. Двадцать семь… Иван, тебе за тридцать. Ты не понимаешь…

- Нет, это вы не понимаете, – всё ещё держась за вежливость, болезненно улыбнулся он. – Вы не понимаете, в какой момент… когда… в какой для меня момент вы появились. Галина Николаевна, если бы это произошло в другое время… В другой год. Кто знает, что было бы! Может, я бы не обращался к вам на вы. Я бы не работал с вами. Может быть, вы бы стали моей приёмной матерью, или женой, или врагом, или прокурором, преподавателем, хирургом, прохожей в моей жизни! Столько ролей, Галина Николаевна! А вы появились, когда открыта была только одна. И… – вы же любите театр, вы же понимаете? – ну так вы были написаны просто для неё! Идеально! Как свет преломляется в вакууме!

Иван долго шёл по холоду; уличное электронное табло показывало минус двадцать один. И резкий ветер.

Как всегда, без перчаток; как всегда, огромный шарф крупной воздушной вязки, ни фига не спасающий ни шею, ни горло, ни защипанные морозом щёки. Как всегда, иней на ворсинках, на ресницах, на небритой со вчера щетине.

С мороза пальцы слушались отвратительно. Откинул крышку, положил ребро ладони на пробел. Ноутбук тихо приветственно пикнул. То и дело дуя на пальцы, добрался до нужного сайта. В три щелчка снял бронь, которую сам же оформил несколько дней назад.

Всё. На этот раз она никуда не поедет.

И всё-таки. К чему она завела тот разговор?..

====== Трасса Лазов-Каменское, 10-й км. Хранить и не помнить ======

Иван смотрел на Оксанку и, казалось, чувствовал, как она предвкушает горячий душ, горячий чай и, конечно, нормальную одежду. Этот жуткий тулуп, который они нашли где-то в темноте чердака, выглядел на ней, как… ох, да на Оксанке всё выглядело как наряд от Кутюр, даже этот старушечий тулуп. А она всё равно комплексовала.

Но выбора не было, тоненькое пальтишко не согрело бы в таком снегу даже её птичьи косточки.

Они уже вытащили на крыльцо пакеты (в одном суть скрывалась внутри старого валенка, в другом – под грудой мокрых рукавиц и перчаток), достали из-за створки ключи, и Амелина терпеливо стояла рядом с ним на крытой поликарбонатом терраске, прилегавшей к дому, а он сам выглядывал в скупом послеполуденном свете, почему не выдвигается засов.

Когда Тихонов, пыхтя, безнадёжно пнул дверь, Оксана отодвинула его плечом (уже нетерпеливо) и завозилась с замком сама.

- Ну, что ты там не можешь закрыть, всё же всегда закрывалось, – бухтела она, налегая на дверь.

- Ага, закрывалось! Когда тут в последний раз были люди!

- Осенью, наверное. Какие-нибудь шашлыки, закрытие дачного сезона… как все нормальные дачники… мои такое обычно в октябре устраивают…

- Нормальные дачники, говоришь? Ты вообще в курсе, чей это дом?

- Ну как? – нахмурилась Амелина, на секунду отрываясь от замочной скважины. – Галина Николаевна же сказала: дача знакомых её отца.

- И ты поверила?- не скрывая сарказма, простонал Иван. – И ты, сотрудник Федеральной Экспертной Службы, поверила?!

- А кому тогда верить, если даже руководителю Федеральной Экспертной Службы верить нельзя?

- Ей, – наставительно заметил Тихонов, выхватывая из онемевших с холода пальцев ключи, – верить нельзя в первую очередь.

На автобусной остановке кучковались люди – и это вселяло надежду.

Четверть часа назад, чтобы запереть дверь, им пришлось расшатать, а потом сбить топором железную пластину замка; теперь щеколда входила в голое деревянное гнездо косяка. Вряд ли это было так уж надёжно, но они и не знали, что на самом деле хранится в этом доме, что там творится, кто бывает и как с этим связана Галина Николаевна. Но после гробового снежного молчания, бесконечно длинного, холодного, проведённого в одиночестве дня, пустоты на километры вокруг, – люди на автобусной остановке казались надеждой.

Время от времени Ивану казалось: мир уходит. Всё уходит и уплывает, и только они с Оксаной застряли в безвременье и бездорожье заброшенного посёлка, в пыльных промозглых сумерках старого дома.

И только мысль, что Галина Николаевна всё же бывает здесь, – может быть, даже ночует, – что дом хранит следы её присутствия, – поддерживала его и грела в долгие морозные часы.

Людей становилось всё больше; ни Иван, ни Оксана не знали точного расписания автобусов. Совсем отчаявшись, глядя на заиндевелые Оксанкины ресницы, Тихонов вышел на дорогу и начал голосовать. Бесполезно. Бесполезно…

Он свернулся в комочек в углу скамейки и упал в полусознательную дрёму своих мыслей. Почувствовал себя в лете, том самом влажном вечернем лете, пропахшем травами и близкой осенью, грибами, блинчиками с мясом, которые тогда привезла с собой Рогозина…

Иван беззвучно рассмеялся. Галина Николаевна… Я вернусь к вам? Или мы навсегда вмёрзнем в ледяной наст тут, в безвременье и беспутье?..

Кто-то дёрнул его за плечо.

- А?

- Вань, пошли, – белая Амелина кивнула на дорогу.

- Что? – в первую секунду ему показалось, что она предлагает ему пойти пешком.

- Пойдём! – крикнула она и побежала к синей ниве, в ту самую секунду притормозившей у обочины.

Оксанка села впереди, а его сжало между весёлой краснощёкой женщиной и мужчиной в валенках. Им предложили чаю из термоса, шаль и добросить до города по цене маршрутки. Иван только кивал, сгибая и разгибая внутри обледенелых перчаток пальцы. Амелина вяло благодарила.