«Сейчас скажет: не сметь спорить с начальством!»

- Наша задача – доказать обратное. И мы доказываем. И если подводит один – виноват каждый. В первую очередь, я.

- Галина Николаевна, ну почему вы едете туда, куда нельзя?! Почему вы едете туда, где вы… где вас… Чёрт, Галина Николаевна, да чёрт же!!!

Тихонов проглотил отчаянный злой крик, адресованный теневой. Шлёпнул ладонью со всей дури по пуленепробиваемому ледяному стеклу и бессильно прислонился затылком. Съехал – медленно-медленно – вниз, уже почти не вслушиваясь в детали её очередной командировки. И пропустил момент, когда она осталась в допросной одна.

Когда обернулся – полковник стояла, упёршись кулаками в стол, опустив глаза. Блестящий, тёмный, тяжёлый взгляд из-под выбившихся волос: решено. И никакие слова этого решения не отменят.

Тихонов, остаётся тебе заткнуться, заткнуться и молчать в уголке. Она, решительная и великолепная, будет вершить судьбы, нести ответственность, осуждать или миловать. А тебе остаётся заткнуться.

- Я хочу, чтобы ты знал, – рука легла на плечо, и Иван вздрогнул, до того неожиданно она ворвалась в его мысли. Хотя… что там, неожиданно. – Я не могу ставить свою жизнь в зависимость от твоей. Как бы я к тебе ни относилась.

Он, помнил, обмер тогда.

- Я хочу, чтобы ты знал, – эхом откликнулся программист.

Когда на неё совершили второе или третье покушение, а спустя какое-то время она вновь полезла на рожон, он понял: да её тут просто ничего не держит. Полковнику Рогозиной нечего делать в этой жизни.

Это было смутным подозрением, окрепшим, перешедшим в уверенность после похорон её отца. Тогда Галина Николаевна отрешённо стояла посреди пустой комнаты, сжав кулаки, опустив глаза. Точно так же, как в допросной минуту назад.

- Вань… Что с тобой?

Он и сам не понимал, что творится: мир терял очертания, но это не беспокоило. Было только покалывание, лёгкое, тревожное, болезненное. Это… что это было… что же это было?.. Это она, Галина Николаевна, пыталась поднять его с пола, её руки тянули кверху. А что там было делать теперь? Прятаться, молчать? Не-ет. Нет, милая моя Галина Николаевна. Вам ничего не нужно больше от этой жизни – не нужно и мне. Вам можно – можно и мне. Да? Так? Ведь так?

Да только разница в том, что она не хочет сгореть напрасно. Она спешит, но… но не бросится под поезд просто так. Только ради чего-то, ради светлой цели, или из-за маньяка какого-нибудь, или себя в жертву, или… Или… В общем, как и вся она: прямолинейно, надрывно, с умом.

А ему бы только поскорее убраться отсюда, оставив за собой свой эффектный, залитый кровью, труп-куклу.

Скорее бы это кончилось. Как там она сказала?.. Приказ об увольнении вступает в силу через четыре дня?.. Два уже прошли, но какой они оказались вечностью.

Ещё два.

- Я хочу уйти. Я хочу, чтобы это кончилось.

Может быть, он выдумал эту фразу. Может быть, услышал во сне. Может быть, разобрал в шумном воздухе вокзала, на выдохе. Или этого не было вообще. Никогда. Не с ним.

#include <stdio.h>

#include <stdlib.h>

int main()

{int sum,N,n2,i,j,sum2;

const int nstr=3, ncol=3;

int u[nstr][ncol];

strand (time(Null///ГАЛИНА НИКОЛАЕВНА РОГОЗИНА));

scanf (“%d”,&N);

printf(“matritsa\ПОЛКОВНИК РОГОЗИНАn”);

N=-N;

for (i=0;i<nstr;i++)

{ERROR. PROGRAMM ERROR. PROGRAMM CODE ERROR}

sum=0;

sum=0.

Sum=0.

SUM=0.0000.0000.

Это была ошибка в твоём коде. Это была ошибка в твоём коде.

«Быть жертвой – выбор, который делаешь ты».

- А в конце… а в конце у тебя есть только усталость, одна усталость от борьбы.

- Вы изорваны по всем швам. Вы изломаны по всем граням, Галина Николаевна. Но вы шедевр.

====== Улица Ленина, 7. До свидания, человечки ======

Тихонов поддал носком ботинка ледяной комок. Тот, прыгая, улетел в темноту дворов, туда, куда фонари не дотягивались своими оранжевыми глазами.

Их тени становились то густо-чёрными, то цвета индиго, то светло-сиреневыми и почти прозрачными. Зимняя вечерняя улица была пуста, несколько поздних прохожих – не в счёт. Иван то и дело оглядывался на окна сталинского дома красной, как бархатной, штукатурки. Третий этаж почти под самой крышей. Коричневые пластиковые рамы и зеленоватый свет ночника в комнате. Он знал – там её кабинет.

- Завтра уйду рано, – предупредила Галина Николаевна, когда они проходили мимо очередной тропинки в глубину двора. – Пожалуйста, без меня никуда. Что тебе оставить на завтрак? Омлет будешь?

У него растаявшие снежинки капали с ресниц. Снова нашёл ледышку, сковырнул её, закинул далеко по ту сторону дороги.

- Буду.

Она готовила борщ в крохотной кухоньке, не выпуская из рук полотенца, поспевая всюду: к кастрюле, в которой закипала вода, разделочной доске, где шинковалась капуста, холодильнику, откуда выпрыгивали к ней в руки овощи, к солонке, сыпавшей ровно идеально, и к маленькому ящичку, прятавшему лавровые листья.

Сумерки миновали, и вокруг окон уже клубилась настоящая, плотная январская темень. Иван чувствовал, как сжимается в предчувствии алого сытного борща желудок, как наполняется слюной рот.

- Ещё долго, – словно угадывая его мысли, предупредила полковник.

- Тогда, может, чаю?

- Давай.

Он поставил греться чай – в белой глубокой металлической чашке; пока фырчала, закипая, вода, разыскал кружки (ей – высокая стеклянная, себе – широкая, жёлтая и толстостенная, как супница), рассыпал в них сахар, кинул пакетики с заваркой. Оба предпочитали крепкий, одной пирамидкой не обойтись. Когда в кружку ударила струя кипятка, запахло сухой цедрой, мятой и мёдом.

Он сделал первый глоток, глядя в глубину далёкого дома напротив – на другой стороне парка. Там разноцветными пятнами сияли новогодние окна.

И – отключили электричество.

- Что, свет выключают и в ведомственных домах? Не только у смертных? – усмехнулся Иван.

Галина Николаевна вынула из недр кухонного шкафа толстую хозяйственную свечу и коробок спичек.

- Как видишь.

В окнах напротив (тех самых, на другой стороне парка) так же медленно и неуверенно начинали танцевать свечные огоньки. Теперь все они были ровного тёплого цвета. Кое-где метались отсветы мобильных. И громадная, жмущая к земле темнота вокруг.

Полковник устроилась напротив.

- Я давно хотела поговорить с тобой.

Серьёзность её тона не напугала; он только подался вперёд, склонил голову. Отросшие почти до неприличия волосы коснулись плеча.

- Я давно хотел поговорить с вами, – ответил Иван, отчётливо выделив последнее слово.

- Ты не ребёнок, Ваня.

- Да. Я знаю.

- Ты мужчина. Ты давно мужчина.

Он промолчал.

- Для меня было бы большой потерей лишиться такого сотрудника, как ты. Но если ФЭС – это препятствие для твоей жизни…

- Нет. – Он перебил её спокойно, даже вежливо. – Галина Николаевна, если вы хотите говорить об этом, то я…

- Да, я хочу говорить именно о этом. Я хочу, чтобы ты перестал цепляться за это ребячье амплуа. Иван, я хочу, чтобы ты привёл себя в порядок. Хочу, чтобы ты обрёл семью. Чтобы имел детей.

Это не было слишком шокирующе; но это звучало шокирующе – от неё. Он всмотрелся в немолодое лицо поверх огонька и прежде, чем даже успел подумать, вздохнул:

- Галина Николаевна, какого хрена вы сами не замужем?

В её поражённо приподнятой брови он прочёл: как ты смеешь задавать такой вопрос? Это запретная территория, Иван. Не трожь. Не трожь.

Но он тронул.

- Знаете… вы извините меня, но вас не спасает макияж. Вы недавно начали краситься ярче… вас не спасает. Вам не идёт, честно. И, честно, вы бесите мужиков, Галина Николаевна. Кому нужна лишний мужчина в отношениях.

- Замолчи, пожалуйста.

- Простите, но раз уж начал… И ваши костюмы. Вы Костю Лисицына много раз видели в костюме? Нет. Потому что он в костюме – как баклажан, приплюснутый какой-то. А вы, наоборот, вытянутая. Вам не идёт. Но у вас идеальные руки. И глаза. И вы бесите мужчин, и женщин тоже. Вы всех бесите, Галина Николаевна, всех врагов. А враги вам – все, кто не в ФЭС. Вы об этом не задумывались? Вы по щепоточке организовали этот наш высокотехнологичный мирок, кофе, булочки, корпоративы. А те, кто за бортом, даже из ваших старых знакомых, – всё, чужие. И вы с ними сухая, как наждачка. Вы никогда не замечали, как разговариваете со свидетелями? Не с подозреваемыми в допросной, а со свидетелями в своём кабинете. Вы же с ними не как с людьми. Вы даже сочувствовать не пытаетесь остальным. Вы даже не хотите. Вы разучились. Для вас остались только мы.