Боги милосердные… Говорят, вы есть. Так помогите?..

Перед ним лежал почти труп. Чудом, с хрипом и бульканьем дышащий, в корках спекшейся крови, кожа кое-где свисает клочьями, четыре глубоких раны воспалились и гноятся. Не считая отбитых седлом внутренностей и подрезанных сухожилий.

Разэнтьер ненавидел за это и себя, и весь Орден. За несколько часов беспрерывной пытки — с рассвета и до часа пополудни. За самодовольную и заискивающую улыбку коменданта Феликта ди Вилли, непутевого родственничка герцога Вильского. За радостную алчность в глазах праздной толпы, жадно следящей, как под яркими солнечными лучами и потоками воды плавится плоть жертвы. За улюлюканье и насмешки, которых пленник, к счастью, не слышал. Вместо того, чтобы заниматься повседневными делами и обязанностями они стояли там. Почти все. И смотрели. И радовались чужой боли.

«А вот алден с два вам, я не буду одним из вас!»

Не в силах больше видеть это, чувствуя себя последней сволочью, причастной к чему-то столь же мерзкому, как поедание падали, Разэнтьер разогнал зевак. Желтые, затянутые пленкой глаза на сожженном солнцем лице. Молчаливо гордое терпение без криков и мольбы о пощаде. Это странное в устах жестокого хищника, беспомощно-детское обращение — «дядя»… С этого мига Разэнтьер перестал думать, что делает. Есть чужая, доверившаяся тебе жизнь и голос совести, который люди испокон веков приписывают почему-то только себе, но не слишком стремятся ему следовать.

«Орден не простит», — мелькнула крамольная мысль. «И бед от этого будет больше, чем пользы».

— Ну и пусть трибунал, зато тебя они не получат, — проворчал капитан и легонько потеребил ифенху за плечо. — Эй, Волк, ты меня слышишь?

Тот едва приоткрыл глаза, слабо блеснувшие в полумраке.

— Мне надо наведаться в ближайшую деревню, не повезу же я тебя до Старейшины в таком виде. Обещаю вернуться побыстрее.

Он слабо кивнул и опустил веки, давая понять, что слышал.

Идти пришлось пешком — жеребец стоял весь в мыле и никак не мог отдышаться. К тому же, дорогостоящий боевой конь по сравнению с деревенскими рельмами слишком приметен. Оставалось надеяться, что местные жители не запомнили в лицо самого Разэнтьера, когда отряд проезжал деревню. Капитанский плащ укрывал Волка, наплечник Воладар снял и зарыл под корягой. Может быть, все обойдется.

Мысли щетинились в голове, как стая свернувшихся ежей, перед глазами снова и снова проносились эти злополучные несколько дней и желтый волчий взгляд. А ведь волков убивают точно так же, если они режут скот или нападают на селения, но никогда не стремятся извести поголовно. Сколько казней было до этого… Еще более жестоких и показательных порой. И многие ломались, кричали под солнцем, умоляя прикончить быстрее. Хотя бы милосердно отрубить голову. Иногда Разэнтьеру удавалось уговорить палачей, иногда нет. Но с каждой такой казнью, будь то матерый убийца или просто неудачливая жертва, как та девочка, что-то в душе капитана надламывалось. А пару часов назад сломалось совсем.

Денег, остававшихся в одной из седельных сумок с горем пополам, но хватило на все необходимое — выносливую рельму, еду, одежду. Удалось выторговать у местного корчмаря даже пару фляг хорошего чистого спирта и несколько больших кусков полотна. Даже крохотный котелок удалось раздобыть — уже неважно, каким способом.

Возвращаясь обратно в лес кружным путем с нагруженной животиной, Разэнтьер с ужасом ждал той минуты, когда с Волка придется снять ошейник и заняться чисткой и перевязкой ран. Сердце тревожно бухало в груди — жив ли еще? В знакомые кусты Разэнтьер вломился чуть ли не бегом.

Ваэрден дышал мелко и часто, тело на ощупь было слишком горячим даже для человека, не то, что для ифенху, которые от голода становятся холодными, как змеи. Воладар на миг застыл в растерянности — грязной и опасной работы предстояло невпроворот, а рук всего две.

«Не девица все-таки!» — одернул он сам себя. «Сам за это взялся, вот теперь сам и разгребай! А винить некого».

И отправился ломать хворост и ветки для костра и удобной лежанки. Животные подождут.

Костер пылал ярко, и в его неверном свете вконец отощавший в плену Волк выглядел совсем неприглядно. Воладар сомневался, что за время жизни у Змея на костях успело нарасти много мяса, но и оно было сожжено голодом.

— Я сниму ошейник, если ты обещаешь мне сдерживать себя. И поделюсь с тобой кровью. Слышишь меня? — Разэнтьер занес руку со смоченной разбавленным водой из ближайшего ручья спиртом тряпицей над выпирающими ребрами подопечного и испытующе заглянул тому в глаза. В них не отражалось ничего, кроме покорности. Ифенху кивнул.

— А теперь будет больно. Терпи.

Ответом послужил вздох, а следом пришла негромкая мысль: «Куда я денусь…» Разэнтьер тоже вздохнул и принялся чистить и перевязывать загнившие раны, смывать где можно грязь и кровь. Ваэрден не противился — только вздрагивал и рычал.

— Придется просидеть здесь пару дней, пока ты сможешь забраться на рельма, — ворчал между делом бывший капитан. — Это ж надо было так глупо подставиться, вот, майся с тобой теперь. Я что, настолько страшный, хуже командора?

— А я не просил меня спасать, — еле слышно, но от того не менее ядовито отозвался Ваэрден. — И охота тебе была из-за меня схлопотать на свою шею смертную казнь? На меньшее Салегри никак не согласится!

— Тебя не спросил, — фыркнул Разэнтьер, туго бинтуя поврежденное колено. — Лежи себе. Я, может быть, на досуге спасением пленных Темных занимаюсь, тебе откуда знать?

— Угу, ври дальше, — прошептал Волк и больше не проронил ни слова, пока Воладар не принес походное шерстяное одеяло, чудом оставшееся в чресседельных сумках с вечера. Молча позволил себя укутать, а потом выжидательно посмотрел на Разэнтьера:

— Ты обещал.

— Ты тоже, — отозвался тот и приподнял лохматую седую голову, чтобы нащупать зажим ошейника.

Щелк! Мерзкая шипастая железка полетела в сторону. Ифенху затрясло крупной судорожной дрожью, в глотке заклокотало рычание, а глаза вспыхнули, как два фонаря. На счастье Разэнтьера, Ваэрден от слабости не мог толком пошевелиться. Но человеку все равно сделалось жутко от Голода, багровым пламенем взыгравшего в зрачках ифенху. Он все же взял себя в руки, вынул из ножен на поясе кинжал и, невольно закусив губу, полоснул себе по запястью.

Кровь темной липкой струйкой побежала по руке, Ваэрден дернулся и зашипел. Воладар быстро, не дав каплям стечь наземь, подхватил его под плечи, приподнял и, сев так, чтобы было удобно, сунул руку ифенху под нос.

Было страшно.

Это оказалось похоже на поцелуй, горячий и жадный. Четыре острых клыка отнюдь не прокусили руку насквозь, они даже почти не давили на кожу. Запястье обжигало горячим дыханием, поток крови словно сам стремился напоить собой алчущего. И в этот момент, сидя в непролазной глухомани с полумертвым хищником в обнимку, Разэнтьер ощутил себя частью чего-то огромного и древнего, гораздо древнее людей, гораздо непонятнее и злее, но и честнее их. Чего-то, явившегося из тех времен, когда кровь была священным залогом жизни и братства, когда она ценилась выше золота и власти. С каждой секундой силы таяли, начала кружиться голова. Несмотря на костер, в плечи вцепился холод…

— Все, — хрипло выдохнул Разэнтьер, отстраняя от себя Волка. — Иначе будем лежать здесь оба.

Ифенху с трудом сглотнул, по телу опять пробежала судорога.

— Ты обещал, — напомнил Разэнтьер.

Ваэрден резко выдохнул сквозь стиснутые зубы и дал себя уложить. Воладар молча перетянул оставшимся куском ткани руку, подбросил в огонь веток и, пошатываясь, отправился заниматься животными.

— Спи, — бросил он через плечо, выходя из укрытия. — Чем больше спишь, тем быстрее заживает.

Ваэрден не ответил, погрузившись в облако боли. Боль стала всем его существом, она жгла кожу, пронзала мышцы, вымывала мозг из костей. Но она же превратилась и в огонь жизни, растекавшийся по телу изнутри от щедрот человеческих. Темный дар ворочался в нем, как диковинный хищный зверь. Разгонял огонь по жилам, питал им отбитые внутренности, залечивал глубокие раны. Плавая в горячечном бреду, Волк снова видел над собой лицо спасителя и давнего воспитателя. Оно плыло, кривилось и менялось, то обретая знакомые черты, то становясь человеческим. А какая разница, голубые у него глаза или желтые? И уж подавно нет дела до формы ушей.