— Стой! Остановись! — запыхтела запыленная, — Тебе нельзя! Ты! Не! Пройдешь!

Усилия были пронзительно тщетны. Большая дама не шевельнула даже пальцем, чтобы убрать помеху — та сама не удержалась на ногах и откатилась в сторону, стукнувшись головой о приземистый деревянный столик. Гигант покинул здание, а вслед ему с грязного пола неслось тоскливое:

— Тебе нельзяяяяя! Ты же его сломааааешь!

«Брюс» покачал головой и, заинтригованный, решил оплатить по паре кружек пива оставшимся выпивохам, явно знающим больше него. Платить было некому, поэтому стражник кинул деньги на стойку, собственноручно нацедил пива и приступил к расспросам.

История оказалась короткой и забавной.

Волюк Уккендорфин был обычным гражданином городка Ханнс, находящегося в теократии Фехал довольно далеко от Октябрьска. Подвизался этот Волюк на почве ювелирного дела, от чего и получил как то заказ на гравировку дарохранительницы для местного божества, чей главный храм в городе и стоял. Дарохранительница была чрезвычайно роскошная, а Волюк ювелир весьма посредственный. По слухам, ювелир отличался лишь двумя выдающимися чертами характера — тщеславен был безмерно и ходок редкостный. По бабам.

А тут дарохранительница самой Этты, Богини Плодородия!

На этом месте «Брюс» представил себе дальнейшее развитие истории — гадкий тип крадет у храма драгоценность и его ищут ярые почитатели столь полезной богини по всему свету…

Оказалось — нет! Наоборот, Волюк справился с украшением ящичка выше всяких похвал и гораздо лучше, чем мог от себя ожидать! Это была его лучшая работа за всю жизнь!

…и он нарушил одно из писаных-переписанных правил храмов и мест поклонения, втихаря выгравировав в дарохранительнице своё имя, что делать было строжайше запрещено. Результат — помещенная в дарохранительницу рушница, напитанная божественным благословением плодородия на весь город для одноименного ритуала потратила всю свою мощь на одного единственного ювелира.

Любая женщина, с которой спал Волюк, тут же беременела минимум тройней с высочайшим шансом благополучно разрешиться от бремени. Как это узнали? Ну… когда в несчастном Ханнсе порядка семи женщин родили в течение двух недель по три-четыре ребенка…

Уккендорфин успел удрать, усугубив ситуацию до предела. Легенда летела впереди него, за ним велась ожесточенная охота. Три ребенка без проблем за раз — это сумасшедшие налоговые льготы! Выплаты! Жилище бездомным! Беспроблемное замужество даже для самых страшных! Все сходили с ума. Все искали Ювелира. А тот, убегая все дальше и дальше, умудрялся в каждом городе на своем пути осеменять по несколько женщин.

И вот он в Октябрьске.

«Брюс» хмыкнул, поблагодарил и, допив пиво, пошел в гостиницу ночевать. По вечерним улицам города носились всполошенные люди, с криком и руганью требующие себе доступ куда только можно. Тройки стражи, взявшие в руки обмотанные тряпьем дубинки, растерянно следили за всеобщим помешательством. Последнее усугублялось не менее напористыми действиями вооруженных разумных, явно работающих на местную знать, которые добивались успеха в проникновении куда чаще простых горожан. Стражник Эйнура то и дело видел, как люди открывали двери своих домов и без оглядки на вламывающихся в их дом смертных, и сами пускались на поиски легендарного Ювелира.

Гостиница была ниже среднего, но ее выбрали не просто так. Все в команде, за исключением молчаливой рыжей кошкодевочки и слабоадекватного орка договорились привлекать к себе минимум внимания, потому и заселились в этом ничем не примечательный клоповник на окраине Октябрьска. Медленно идя по коридору в собственный номер, «Брюс» брезгливо поморщился от вида наваленного в торце коридора тряпья. Хозяин что, даже в коридор на ночь кого-то спать пускает? Набить бы ему ли…

Куча тряпья зашевелилась и на стража Проспекта Сезам уставились два больших, выпуклых и печальных глаза с худого и небритого лица, украшенного увесистым носом.

— Таки помогите…?! — умоляюще, но очень тихо прошептала куча.

Когда дверь не скрипнула, я ничего не понял. Она должна была скрипнуть. Как в сказке. Но не скрипнула. Следующая жрица любви не зашла. Не зашла сразу.

Не зашла через пять минут.

Через десять тоже не зашла.

На моих внутренних часах значился пятый час утра. Все должно было работать. У меня точно все работало! Но никто не заходил.

В голове с тихим, но отчетливым звоном лопнула какая-то нить. Нечто, много лет державшее меня на привязи, заставлявшее переступать через себя, сдерживаться, давить эмоции, поступать по умному. Не было не вспышек ярости, ни давления, ни-че-го. Я просто натянул свои золотые трусы, посмотрел под светом факела в коридоре, как весело бежит кровь по обнаженным для взгляда мышцам и пошел задавать почтенному Октябрьску всего один вопрос.

Что. За. Фигня?

Мир не крутится вокруг меня, я понимаю. Ясно понимаю, пиная с ноги двери предавшего меня борделя. «Экселенца», Зокутта, «Ямато», никакого отношения ко мне и остальным членам экипажа «Феи» не имели. Просто взмах крыла моей любимой птицы обломинго. Очередной. Выхожу на свежий воздух и громко вою на луну. От души.

Потому что это уже не взмах. Это уже какие-то аплодисменты.

Рычу, иду по улицам города, ищу виноватого. Не найду — так назначу. Хватит это терпеть. Окружающие, бестолково и бессмысленно бегающие от дома к дому с какими-то невнятными криками, начинают вести себя более осмысленно и конструктивно — падают в обморок, орут, бегут от меня. Это успокаивает и ободряет, потому что я периодически рычу и вою от избытка чувств и мне необходима правильно реагирующая аудитория. В идеале — еще заставить кого-нибудь кровоточить, чтобы немного отпустили «Эти Дни», но пока не встретился никто достаточно смелый, чтобы на меня напасть.

Встаю у какого-то питейного заведения, внутри явно ощущаю разумных. Мне очень хочется холодного пива, но что-то внутри против того, чтобы я туда заходил. Странная уверенность, что те, кто снаружи — каким-то образом виноваты, что бордель обезлюдел, а те, кто внутри — наоборот, хорошие и правильные люди, которых пугать не нужно. Стою, пытаюсь понять, что важнее — пиво или хорошие люди?

Двери кабака распахиваются и из него выходит рослая девушка атлетичного вида в потрепанном кожаном наряде охотника. Она сильно навеселе и воинственно, но аккуратно размахивает двумя кружками, украшенными пенными шапками.

— Уродины! Халявщицы! Не мужика вы ищете! Просто жить и нихрена не делать хотите! Тьфу! — сплевывает она. Голос у девушки странно знакомый — сильный, хрипловатый. Она делает несколько глотков и обличающе продолжает, — На чужом перце разок попрыгать… и все! Тьфу на вас еще раз!

Девушка прикладывается к кружке с явным намерением осушить ее целиком. Невольно облизываюсь. В неверном свете фонаря мелькает женский локоть зеленого цвета. Прищуриваюсь. Она?

— Ни мужиков нормальных… ни баб! Одни халявщики кругом! Бессы… одно название! Девяносто лет в страже сидеть… ик! … подумать только. А эти… курицы… ик! …Ювелира им! Шлюхи! Не поймаете вы его!

— Заинька, — заурчал я, быстро приближаясь к орчанке сзади и хищно следя за приключениями плавно мотающейся в воздухе кружки, — Сколько лет, сколько зим…

Мы с ней виделись как-то раз глубоко зимой, где охотница от скуки терроризировала смертных мужиков в лесной деревне. Те и попросили меня немного припугнуть хулиганку… получилось очень хорошо. Легкое домогательство и орчанка скрылась из деревни, в чем была. Вот и свиделись снова. Вроде Пан широк и обилен, а встречаешься со знакомыми постоянно. Может, потому что беспокойные души часто бывают в беспокойных местах?

Девушка застыла. Сразу, полностью, с ног до головы. На достаточно долгое время, чтобы я подошел вплотную и начал просовывать хвост в ручку кружки, намереваясь реквизировать выпивку. Голова орчанки механически дернулась в сторону кружки и снова застыла, вероятно, наблюдая за хвостом. Тот был прекрасного ярко-красного цвета и влажно переливался в свете фонарей. Я обнял старую знакомую за плечи, страхуя ее возможную панику во имя сохранения пива.