Так что на этом поле Джон Уилкинс обошел великих современников.

Его проект представили в Королевском обществе, интерес к языку проявил сам король, возникли планы перевести «Опыт» на латынь, математик Джон Валлис написал несколько писем на рацланге и остался доволен результатом. Но, увы, мочекаменная болезнь, долгие годы терзавшая Уилкинса, свела его в могилу уже в ноябре 1672 года.

И на этом история философского языка закончилась, из практической лингвистики он отбыл в область исторических курьезов.

Теперь посмотрим на «Опыт» внимательнее.

Уилкинс начал проект традиционно для своего времени, он рассмотрел историю развития и упадка языков после обрушения Вавилонской башни. Затем перешел к главной части, к образу Вселенной, которую должен отражать язык: все существующие в мире идеи и понятия он поделил на сорок связанных иерархическими отношениям классов, каждый из них – на некоторое количество родов, а те – на некоторое количество видов, так что вышла колоссальная таблица. Всякий из классов получил в соответствие слог типа «согласный + гласный», род – согласный звук, вид – гласный. Возникло исполинское древо классификации, такое, что ему позавидовал бы сам Карл Линней, создавший систему классификации для явлений растительного и животного мира.

Например, A – «абстрактные понятия», B – «вещества», C – «количества», D – «качества»… Слово «дух» выглядит как dab, а противоположность ему, «тело», – как adab; dad – «небеса», adad – легко догадаться, «преисподняя»; saba – «царь», sava – «царство», salba – «царствуя».

И уже на этом этапе работы обнажились две проблемы, свойственные языкам такого рода. Во-первых, слова, близкие по значению, стоящие рядом по смыслу, крайне сложно различить по звучанию, и при быстрой речи это создает трудности, да и запомнить, что к чему относится в огромной таблице, составленной в общем-то произвольно, – задача не из легких. Во-вторых, любая попытка избежать двусмысленности, поставить в соответствие одному «естественному» концепту одно слово приводит к тому, что число слов устремляется к бесконечности, а можно ли пользоваться языком с бесконечным количеством слов?

Если взять «Опыт» и попытаться найти в нем какое-то слово, то возникают трудности: слова размещены не по алфавиту, а по значению, и вообще это не слова, а концепты, и кто сказал, что все мы помещаем в одни и те же категории даже хорошо знакомые нам вещи? Где искать «дождь» – в классе «элементы», где наверняка спрятана вода и все с ней связанное, в разделе «пространство» или в разделе «мир»?

Например, возьмем класс 18, «Звери» (Beasts): он делится на девять родов, и пятый, «Звери с продолговатыми головами», распадается на шесть видов, те делятся на субкатегории разного уровня, так что для того, чтобы добраться до «собаки», нам нужно пройти восемь уровней. Достаточно, чтобы сломать рассудок даже самому прилежному и мотивированному ученику.

Да, из слова zita языка Уилкинса мы мгновенно понимаем, что имеем дело с животным с когтями, хищным, с продолговатой головой, одомашненным, то есть с «собакой». Логично? Да. Попробуем угадать, как будет «волк», который все то же самое, только дикий: zitas.

Зато нелогичным выглядит тот факт, что слова «молоко» и «сливочное масло» отнесены к разным категориям. Первое стоит искать рядом с частями тела в разделе «Телесные жидкости», а второе – в компании разных видов съестного в «Провизии». Подобных примеров множество…

Не зря Хорхе Луис Борхес высмеял эту классификацию в своем эссе «Аналитический язык Джона Уилкинса»[15], сравнив ее с работой неизвестного китайского энциклопедиста, якобы написавшего: «Животные делятся на: а) принадлежащих Императору, б) набальзамированных, в) прирученных, г) молочных поросят, д) сирен, е) сказочных, ж) бродячих собак, з) включенных в эту классификацию, и) бегающих как сумасшедшие, к) бесчисленных, л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти, м) прочих, н) разбивших цветочную вазу, о) похожих издали на мух».

Уилкинс, в отличие от предшественников, немало места уделил грамматике: «семантика вещей», или классификация предметов-явлений, у него отражает структуру мира, а «натуральная грамматика», «грамматика вещей» – мыслительные процессы. Грамматики естественных языков для него – ограниченные и деформированные версии натуральной, которую необходимо восстановить и которая покончит с избыточностью, двусмысленностью и нерациональностью естественных наречий.

Этой задаче посвящена третья часть трактата, но, несмотря на все усилия, автор не смог описать нечто целостное: он изложил отдельные куски, не связанные в систему. Однако выдал некоторое количество оригинальных мыслей: например, попытался избавиться от глаголов, поскольку в его языке всего две части речи: частицы и интегралы.

К интегралам («значащая» часть речи) относятся существительные, прилагательные, деепричастия. К частицам («со-значащая» часть речи) – предлоги, союзы, артикли, различные показатели, в том числе соединительный, обозначающий «есмь». Именно он используется, чтобы заменить те глаголы, которые не содержатся в одной из базовых категорий.

Вместо «я ныряю» на языке Уилкинса можно сказать «я есмь ныряющий».

Глаголы же, присутствующие в таблице, например «делать», берутся из нее в виде корня, и к нему присоединяются показатели, говорящие, кто, что, когда и с кем делает. Получается интеграл, который можно дополнять разными частицами, чтобы создать однозначное высказывание.

Просто, рационально? Есть сомнения…

Уилкинс, надо отдать ему должное, попытался отойти от знакомых ему грамматик: английской и латыни, но их влияния все же не избежал. Артикли у него английские, порядок слов тоже, система времен и падежей копирует латинскую, только она еще более сложная, по некоторым подсчетам[16], у каждого глагола, вроде бы несуществующего, получалось 360 форм.

Это уж точно не просто.

А если еще упомянуть, что Уилкинс придумал такую штуку, как «трансцедентальные частицы» (числом 48), которые позволяют модифицировать смысл слова: меняют пол действующего лица, обозначают сходство, отношения причины и следствия и так далее, то становится совсем грустно.

Естественно, не забыл автор и о пазиграфии: для письменной речи предназначались особые знаки общим числом 58, относящиеся к упомянутым выше категориям его таблицы, каждый представлял собой черту особой изогнутой формы; на нее сверху, снизу и по бокам присоединялись отдельные черточки – элементы грамматических показателей; окончания выражались крючками, в результате получалось нечто похожее на иероглифы. Непонятно только, как все это отражает звуки, произношение… честно говоря, никак.

Да, в конечном счете Уилкинс придумал рацланг, лишенный омонимии, излишней синонимии, исключений из правил, расхождений между написанием и прочтением букв. Но при этом чудовищно громоздкий, трудный для изучения и совершенно непрактичный. Чтобы сказать нечто на этом рацланге, вы должны первым делом совершенно четко осознавать, что именно вы хотите сказать… а часто ли мы, несовершенные человеческие существа, можем этим похвастаться? Да и пользоваться громоздкой таблицей, запоминать похожие друг на друга слова, что отличаются одной-единственной буквой и сливаются в речи… удовольствие ниже среднего.

Если это все в некоторой степени может упорядочить мышление, то для облегчения коммуникации точно не годится. Поэтому ничего удивительного, что про рацланг Уилкинса, несмотря на его проработанность и определенные достоинства, быстро забыли.

В 1992 году в одном из судов США встретились истец – Джеймс Кук Браун и ответчик – Роберт Ле Чевалье. Речь на процессе зашла об авторских правах… на язык. Джеймс Кук Браун утверждал, что является полновластным собственником конланга под названием логлан и что люди, говорящие и пишущие на этом языке, могут использовать его только с разрешения собственника, подписывая соответствующие документы и выплачивая роялти.