Последующие размышления велись не день, не два, а несколько недель. Записей я делал мало и только спустя месяц, писательское перо наконец получило приглашение вновь окунуться в лоно запылившейся чернильницы:
«Смех и страх – лучшие выразители того, что выбивается из привычности. Вот пред человеком стоит выбор: посмеяться ему или испугаться? И то, и другое заставят повседневную скуку заползти обратно в свою коморку; от первого, будет радость, будет счастье, но какого-то урока из этого не вынести; второе строго́ и от этого запоминается куда ярче, нежели юморизм. Люди так и грезят одной и той же мыслью: «От смехотворности меньше вреда психике, меньше угнетённости и не проще ли посмеяться, да забыть нечто из ряда вон выходящее?», – но это не по мне. Смех не помогает, а только расслабляет, даёт передышку или того хуже, вовсе ослепляет, прикрывает незамутнённую линзу на всю исцарапанную и замыленную, а что ещё плачевнее, так это то, что даже с этим пониманием, народ так и продолжает смеяться и бояться без должного отношения к предмету, вызвавшего смех или страх; у большинства не возникает и намерения задуматься о притаившемся перед ними величии… И если искания мои до сих пор заходили в тупик, может и нет во мне никакой тайны, нет той мистической ненормальности? Всё такое поверхностное и одновременно прячущее за собой что-то большее, прячется ли и во мне это самое «большее» или я просто всё выдумал и на столько предался фантазии, что утратил видимость грани между правдой и ложью?…» Последние штрихи этой записи пошли криво и неуверенно. Тогда я и впрямь потерял твердыню, ноги будто парили в облаках или скользили по водной глади. Куда не ступал, в какую-бы книгу не заглядывал, всюду мерещилось, что живу уже не я, не индивидуальность, не личность, а маска, пустотная, ничего за собой не закрепляющая и ничего в себе не покоящая. Но всё изменилось во время одной из – ставших в те времена довольно редкими – вылазок на рынок. Идя вдоль скамеек и протискиваясь между заполонивших главную улицу старушек, – этот контингент составлял основную массу торговцев, – наконец-то удалось пробиться к любимой пекарне. Прозвенел колокольчик и рыночный шум усмирился вместе с захлопнувшейся дверью. Пройдя мимо стеллажей, усталый взгляд не привлекало ни одно кулинарное изделие, тогда мне казалось, что я зашёл только для какой-то условной формальности, потому что никогда не отказывал себе повидаться с милым, в сравнении со всеми остальными, в здешних краях продавцом. Это была женщина около пятидесяти лет, греческо-грузинских корней с приятным, привносящим какую-то пикантность, русским наречием; всегда мила и доброжелательна, на выпечку не скупилась и иногда отдавала за так, лишь бы поделиться с кем-то своим счастьем, счастьем владеть такой пекарней и своим местом в этом мире. Вспоминая всё это сейчас, вместе с чем рельефно изваивая пером каждую буковку, мне сразу же стало понятно, с какой целью я тогда зашёл в это пропахшее кунжутом и корицей местечко. Что, как не вдохновение от уверенной в себе знакомой может поддержать сломленного экспериментатора? И вдохновлённость сумела-таки отзвучать своим сольным арпеджио, выразившимся приветствием меня не как завсегдатая, а скорее фигурой, выделяющейся из всякой обычности и эта самая необычность сыграла тогда главную роль. «Батюшки родные! Вы посмотрите кто к нам пожаловал, а что же это с тобой сталось?! Не уж то проклятие студенческой жизни дало о себе знать?», – с свойственным для любой приветливо встречающей гостя продавщицы пропела моя знакомая. «В каком это смысле? Всё как всегда, извините, просто времени не было заскакивать…», – и тут она меня перебила, произнеся слова, выдавившие фурункул той шаткости, уже начавшей изрядно разгнаивать мой дух. «Ох, нет же, посмотри на себя: кожа, да кости. Совсем забросил себя, ещё и клиентов всех распугал. Ты то может и не заметил, а у меня глаз намётан. Как зашёл, так тут же, один за другим и…, – здесь она звонко присвистнула, не уводя взгляда с моей, в тот момент и впрямь, изрядно исхудавшей фигуры, – с концами, теперь не сыщешь уже этих людей, распугал ты их, мой дорогой. Вон как засеменили, будто смерть к ним средь бела дня наведалась. Не гоже ведь себя до такого доводить. Сегодня уж не откажу, всё, что выберешь – за бесплатно отдам, а то так и окочуриться можно, страх ты наш доморощенный», – подхихикнув в конце, тем самым закончив своё, как чувствовалось, ни в коем разе не терпящее пререканий обращение. Эта поистине позитивная леди всучила мне провианта на две недели вперёд и приказала тут же пресытиться хотя бы чем-нибудь, так и уповая в тот момент, что если я что-то вкушу, то тотчас расширюсь в габаритах. Жаль было её расстраивать, но выходя из пекарни, ни аппетит, ни любое другое желание связанное с рынком не могло выместить из меня те семена, посаженные её шутливой манерой вести разговоры с покупателями. До чего же поразительна судьба! Всегда удивлялся такому, на первый взгляд, лишённому всякой важности и примечательности, но не простоты, антуражу, дающему такое, чего не ожидаешь заполучить даже во время экзальтированного состояния при проведении какого-то ритуала. Вот уже добравшись до дома, я всё равно продолжал идти вперёд, проходя улицу за улицей, минуя здание за зданием и только выйдя на городскую границу, ноги наконец-то остановились, а столь долго вскармливаемые мысли были готовы извергнуться.
«Боялись? Меня? Ведь я даже ничего для этого не делал, никаким образом не старался заставить людей себя бояться, так почему же они беспокоились, почему уходили? Неужели какая-то часть меня самостоятельно решила попытать ни в чём не повинных людей? Но пожалуй и вправду хороший вопрос, а может ли кто-то быть повинен в существовании другого человека, если по своей природе, этот другой именно тот, кем он является здесь и сейчас и никаким другим характером или строением тела обладать не может?», – спрашивал я у самого себя и в сгущающемся вечере, ради тех подаренных продавщицей слов, с лёгкостью отправился бы на совершение любого из подвигов Геракла, ибо солнце физической реальности может и опустилось, но моё внутреннее светило, разогнав громовые валы, воспрянуло из самых низов и дало цельность всем моим ранее всё никак не складывающимся пазлам. Травя окружающих смехом и заделывая на их лицах улыбки, я не преследовал эти цели специально. Действовало исключительно подсознание, оно мною руководило, а потакая ему, я отказывался при этом постичь сподвигающий меня механизм. Себя радовать мне тоже удавалось, но только неосознанно, это сейчас я вспоминаю всё это с расчётом, что во всём есть своя causa9, но тогда, история шла без рефлексии, без взгляда назад и в этом было кардинальное различие с тем, как я позже стал подходить к феномену страха. Уже не бессознательно, а с намерением, со всей устремлённостью и рвением я желал отыскать пугающую меня сущность и в этом была моя ошибка. Как автору стать отличным писателем, если он не может довести навык печатания до автоматизма, чтобы более не отвлекаться на постоянные исправления и вглядывание в маленькие буковки на клавиатуре; как стать самым громогласным оратором, если никак не разрабатывать голосовые связки; как успевать сделать куда как большее количество дел, если мы не можем научиться собственным усилием просыпаться в нужный для этого час и постоянно заручаемся помощью будильника? Ответ на все эти вопрос один – всегда необходимо что-то доводить до уровня непроизвольно выполняемой установки, тогда мы не будем тратить часть сил на внимание к мелочам и всецело сможем сконцентрироваться на конечной цели. В случае со страхом, этого то мне как раз и не удавалось достичь, какая-то часть сознания всегда работала предумышленно, заранее стоя наизготовке для ещё не начавшихся исканий. Поэтому я зарёк себе на носу, если и в самом деле во мне присутствует та же ненормальность, что и в тысячах других, значит она даст о себе знать только когда прекратится намеренное вытягивание совращающей меня ужасности. А совращать было чем, не только третьим экспериментом, речь о котором далее, но и тем, благодаря чему мне впервые сказали, что я неосознанно пугаю люд, а именно голодом, а вернее – его нелицеприятным результатом.
