В один момент я забросил эту затею, да и не потому, что сам отчаялся, а из-за отношения, которое сложилось обо мне у окружающих. «Эй, не желаешь ли покорить это деревце?» или «Посмотри какая девка, спорим наш чудак с лёгкостью с ней заговорит», ещё вариант, когда звучало что-то вроде «Посмотри-ка чем они занимаются, расспроси их», – «Но зачем, что тебе это даст?», – Не важно, просто… Иди и сделай это, вот и всё». Я шёл и делал, при чём, ясно понимал в такие моменты, что меня используют как куклу, как игрушку, чтобы развлечься, посмеяться и взбодриться, но останавливаться и не делать я тоже не мог. Нравилось само чувство открытости, отсутствие зажатости, коих качеств как раз не ощущалось в моих приказчиках. Всегда взволновывала эта лёгкость при общении, хоть и представало всё как цирковое представление. Однажды, когда я более решил не потакать таким низким желаниям моих «друзей», я всё равно не сумел избавиться от образа ребёнка с рядом стоящими «взрослыми». Что-то продолжало поддерживать во мне убеждённость, будто я допытываюсь от окружающих не тех же детских отношений, как в раннешкольном возрасте, а чего-то совершенно иного. И с этой задумчивости началось то, что повлекло за собой превращение пышущего энергией мальчугана в скелетообразное и изнемождённое существо.
Тогда я не читал, – да что там «не читал», даже не знал! – такого философа как Шопенгауэр. Что и говорить, я совсем тогда не любил читать, ведь кто будет предаваться умиротворению в чтиве, когда его тело взывает вырваться затхлой квартирки, да пробежаться по горным лугам. Будучи ещё не начитанным, не зная, что такое категории и каково их предназначение, однако поздний я, наделённый рефлексирующим сознанием смог оправдать мои непонятные на семнадцатилетний возраст поползновения. Я рождал в окружающих смех и это главное, за что стоит ухватиться. Когда школьник становится студентом, изменяется не только его положение в обществе, изменяется и образ его личности. По окончанию школы, в нас мало чего-то от себя, большинство фундамента и всего на нём выстроенного даётся родителями, друзьями и учителями, но тем не менее, даже с участием посторонней помощи, возделывается образ, какая-то фигура, обладающая своими индивидуальными особенностями. Грубо говоря, чем дольше человек получает какой-то опыт, тем больше он предстаёт в виде категории, какого-то сосуда. Единственное отличие сосуда-предмета и сосуда-человека в том, что содержимое первого всегда просто представить; если утрировать, то для определения наполненности вещи нужно всего-то открыть крышку, заглянуть внутрь и готово, всё как на ладони. С человеком такой приём провернуть не получится, ибо мало того, что «крышку» отвинтить не удастся, так ещё и не поймёшь, как правильно смотреть и в этом последнем кроется главная проблема межличностного общения: прежде чем понять другого, сперва стоит понять самого себя. Многие так и хотят достучаться до окружающих, но не могут этого сделать как раз по причине незнания самих себя. И меня постиг этот рок, ведь именно это я и вершил своим ребяческим подходом к миру. От Шопенгауэра я узнал одну интересную идею о категориях. Если человека представить как формирующуюся личность и общность, включающую в себя невесть какое содержимое, то это ничем не отличимо от той же категории, которую пока ещё слабо изучили. Нам могут быть отлично известны такие понятия как вселенная, добродетель, субстанция, их описывает не одна книга, поэтому стоит взять томик «Этики» Спинозы или «Метафизику» Аристотеля, как тут же станешь всеведущим. Но столетие за столетием, стоило прогрессу продвинуться немного вперёд, среди старых заключений учёные тут же находили чёрные пятна, какие-то вещи, которые пока нельзя было описать, но возможно было увидеть. Шопенгауэр высказал такую гипотезу, что, сталкиваясь с чем-то неизвестным, мы стараемся скрыть наше невежество либо смехом, либо страхом. К примеру, выступающий на сцене актёр, одетый в совершенно не подобающий его роли костюм может ввести публику в смехотворное замешательство: «Словно циркач на праздничном балу», могут вопиять зрители, но это если всё обстоит комедийно; другое отношение, хоть и слабо отличное от первого, будет при появлении фигуры, которая среди юмористических персонажей даёт знать о себе, как о каком-то мрачном призраке. Поневоле сложится впечатление, будто в постановку закралось нечто, никак не прописанное в сценарии, но оно всё же здесь, а значит, ошибки быть не может, всё идёт так, как задумывалось и, если у кого-то решит пробежать холодок по спине или кровь начнёт стыть от ужаса, значит и актёру, и постановщику удалось достичь задуманного эффекта. Но что остаётся несчастному зрителю, кроме как не защищаться, пытаясь прикрыть свой страх маской смеха3. Он попытается разбавить своё гнетущее состояние какой-то шуткой или тупым юмором, но от правды всё равно никуда не деться, а воля укрыться за личиной шутника будет лишь отсрочкой уже начавшего созревать в нём чего-то нового.
Но как я сказал ранее, меня даже под дулом пистолета было трудно заставить что-то прочесть, тем более такую философскую литературу. Я старался собственными силами настигать нужное мне знание. Я был тем, кто полагался лишь на собственный опыт и как ещё мне было его отыскивать, как не своими же действиями. На подсознательном уровне я чувствовал в человеке тайну и хотел проявить её подобно комедийному актёру. Пока все были как на одно лицо, совершали одни и те же воздержанные манипуляции, я всегда старался растормошить окружающих каким-то неподходящим для ситуации моментом: то начну громко разговаривать на какую-то щепетильную тему, то стану до того подвижным, что буду напоминать энергичную детину среди престарелых; все эти действия, выбивающиеся из траншеи нормальности, никогда не были направлены на меня самого, мне не хотелось заявлять «Смотрите каков я, до чего особенный и непохожий на вас, скучных и простодушных!». Нет, говорю откровенно, такие мысли никогда меня не наводняли. Преследованию подвергалось другое: чтобы окружающие, будто бы глядя на выбивающееся из привычного, смогли заметить какой-то скрытый режиссёрский посыл, почувствовать задуманное невидимым сценаристом, ведь наша жизнь слабо отличается от фильма, где упор всегда делается на проявление у зрителя определённого ощущения. Триллер будоражит волнение, драма – грусть, комедия – смех и от последнего, я и решил отталкиваться таким вот нетривиальным методом, через себя и свою ребячливость, постараться озарить задуманное Создателем истинную мистерию человека, сокрытую под покровом телесности.
Но увы! Только горе и разочарование повстречал я на этом пути. Люди как смеялись, праздно вставляли пару колких фраз и больше не обращали внимания на прыгающего перед ними шута, так и продолжили относиться к нему с тем же пренебрежением; сперва выделяющийся из общей массы комедиант становился таким же привычным, как и многое другое. А если что-то становится частью повседневности, чем-то самим собой разумеющимся, то ни до какой-то там тайны человеческого бытия уже не выйдет дознаться.
Сейчас я просто диву дивлюсь: какие же люди слепцы! Появись перед нами сказочные персонажи и мифические герои, они ведь тоже будут казаться далеко не привычным, мы будем благоговеть перед ними, уделять им куда больше внимания, чем всему остальному, ведь это «остальное» есть обыденность, а они, наши фантастические фантомы, словно ложка мёда пресном завтраке; мы бы стали до того свежими и ободрёнными, если бы не одно но – склонность человека облачать события в сансару повседневности. Здесь не может быть исключений и это, пожалуй, худший из человеческих законов, если дело касается того, чтобы за короткий срок увидеть в пока ещё чём-то новом то, что не растворится в череде монотонности суток. Встань перед нами Ахилл, мы сразу же поймём, что перед нами не просто человек, а богочеловек, само собой, не без некоторых размышлений, но сам факт, что это некто точно выбивающийся из общепринятых рамок и таящий в себе секрет человеческой природы, не будет никаких сомнений. Так от чего столь невежественно, слепо и глухо тот же «аналитик» Ахилла подходит к прыгающей перед ним цирковой зверюшке, броско одевающейся или странно выглядящей личности?! Нет в этом величия, нет в этом и героичности, но не каждое событие и явление должны обладать такими возвышенными чертами, не всему, что проводит истину уготовано являть себя как что-то прекрасное, ведь не многие располагают высоким положением в обществе или звучащим именем, однако их малый статус едва ли мешает донесению до человечества скрытого в них знания. Абсурдность и нелепость – вот верные спутники тех, кто чувствуют в человеке глубину, сакральную сущность, которая пока не обнаружена, но готова вырваться. Нужно лишь верно подобрать инструмент выведения и посмотреть под правильным ракурсом, а остальное изучение, – уверяю вас, – пойдёт как по наитию.
