Не уж то инстинкты подняли меня ради сборища сектантов? Не королевских обязательств задача предо мною. Сообщить и усмирить – не больше. *Даже не испытывая какого-то интереса к скрывающемуся дальше по тоннелю, Валенс отдавал верность только кодексу правил, как хорошо вышлифованный ученик из высших гимназий. Единственным, что смогло его заставить обернуться и продолжить своё расследование была верность Великому и заложенному в Девятого короля восприятию. У всех королей, память, мышление и восприятие развиты более остро; собственно, это и был один из критериев, по которым Великий избирал своих служителей. Так имея сверхвыраженное восприятие, оно имело свойство автономии от хозяйского рассудка и могло жить собственной жизнью. Такая выраженность божественной чуткости как раз и не отпускала мысли короля вплоть до самого выхода из подземелья. Решив оставаться близким не только своду принципов, но и интуиции, Валенс разворачивается* Эти руины, настенные орнаменты и иероглифы… Я, конечно, мало сведущ в делах наших столичных знахарей, но по тому, что мне вторили на теологии, здесь всё же есть какая-то смута. Недобрым веет от этих голосов, смрадом отдают эти доносящиеся камлания. Не уж то ты, настороженность, данная мне ради творения всякого блага, всё же чуешь во всём этом какой-то дьявольский подтекст? Ах, будь по-твоему, доверюсь, да не воспротивлюсь.

*                  *                  *

– И не гневайся, не слепи и не сжигай нас своей лучезарностью, ибо не отступников караешь, как скорее благодетелей. Во всём есть смысл, какими-бы мы действами не выступали против, знай, нам ведомо, что в каждом, даже самом низком пороке, зарыты семена для пользы миру, а не для его гниения. Потому, – жреческий оратор перевёл дух и с яростно выдыхаемым потоком воздуха, он гортанным напевом изрёк, – да прославим же великую Калиго⁸ – истинную богиню всех начал!

Калиго?! Так вот чем были питаемы мои подозрения… Досточтимый Примус⁹ на последнем собрании доносил, что в обществе снова начало разрастаться язычество, что люди снова опускаются до служения идолам и жалким вымыслам. А язычник – куда хуже еретика. Клеврет-еретик лишь слегка отклоняется от верного направления, когда как язычник – это уже не просто идеолог, который может спокойно себе жить, даже со своим собственным разумением насчёт Великого; это заразная бацилла, что, чем скорее исчезнет из этого и так расшатанного мира, тем лучше станет остальным, ещё не совращённым соблазнами новой религии. И если происходящее со мной как-то сочленено со всем остальным населением, то подпасть под язычество окажется даже легче, чем это думалось Примусу.

– Прими же жертву и пойми, что слуги твои готовы на всё. Всё, а главное – отведать опустошения, той сладостной амврозии, которой ты убаюкиваешь свет во мраке, которой вскармливаешь черноту и бездну мироздания. Прими же этот дар, прими его в знак почитания твоего величия! – десять человек – все в подрясниках, с накинутыми поверх капюшонами – расступились в стороны и пропускали вперёд три таинственные персоны. Перед горящим алтарём их накидки спали и в их наготе, Валенс узнал знакомые лица. По бокам от центральной фигуры стояли две дочери старшего Панкрайта, а в центре – баронесса, держащая на руках не то пяти, не то шести лет маленькое тельце. Это был единственный наследник барона, единственный брат этих, казалось-бы, благочестивых крох, и то, как матерь взирала на своего единственного сына уничтожало своим хладнокровием ни одной семейной ценности. Узы Панкрайтов больше не были семейными, теперь они подчинялись культу и его ритуалам. И за поступки этих религиозных отщепенцев отвечала она – Калиго, владычица опустошения. Так по её немому зову, матерь юного мальчика разомкнула свои руки над огненной геенной и маленькое тельце утонуло в языках алтарного пламени. Благо то, что несчастного загипнотизировали, не дали ему испытать весь тот ужас, боль и разочарование за своё семейство, за их предательство, за обречение себя на вечную разлуку с ними. По подземелью разошёлся запах пригорелого человеческого мяса и только пророк услышал «дивно пахнущее» амбре, он тут же закатился смехом помешанного и испел. – Вот оно, истинное боготворение, а не то, к чему нас неосознанно приучали сызмальства! Молитва Великому – это ли не бессознательно вдолбленная ложь, когда как созерцанию правды человек научается лишь осмысленным служением. Вот наш выбор всевышняя Калиго, мы сознаём, мы видим! Видим…

– Свой неотвратимый конец, – отозвался из-за спин эпоптов Девятый король. Глаза его не щурились, были полно открыты, но открытость в них и подавно не читалась. Душа, сокрытая за взором, была морознее самой хладной стужи и в своей ледниковости, даже иссушенный взгляд баронессы, не проронившей ни слезинки после содеянного, не мог тягаться с королевским хладнокровием. В одной руке Валенс сжимал остро наточенную саблю, подаренную ему на последней охоте с восьмым королём – Ноном; в другой же, родовое достояние Дивайнов – револьвер, с рукоятками из чёрной осоки¹⁰, уже смотрящий мушкой на нерадивую семейку. И не смотря на выраженный трепет в очах каждого культиста, рука Валенса крепко сжимала тополиную осоку, готовящуюся не просто порезать, но расчленить каждого, кто посмеет ещё хотя-бы что-то выкинуть в честь своего неприкрытого кощунства.

– Стойте, ваше превосходительство, не совершайте непоправимый грех! – поспешно завопил мессия-иерофант.

– Это мне ли ты смеешь брешить о грехе? – тут курок револьвера дрогнул и первый из шести барабанных экзекуторов пробил черепную пластину баронессы. Жена Панкрайта, от давления выпущенной пули, по наклонной отправилась вслед за сыном, чем Валенс ей оценил невероятную услугу, преждевременно пресеча муки, которые ей следовало бы испытать и которые она всяко бы испытала на костре со своей никчёмной, как выражался её муж, «осознанностью». Разбирательство с еретиками было уже делом не только королевского покроя, но и от части личного, так как после передачи письма от Великого, Панкрайты в какой-то степени встали под попечительство короля и как ответственный за них, он решает нести эту ответственность до конца.

– Праведные боги, да послушайте же! – высоким тембром всё не переставал гоготать только что ставший вдовцом аристократ. – Не видите ли вы, что он жив, мой мальчик цел, румянен и лучше, чем когда бы то ни было ещё! Ведь он теперь Загрей¹¹! Услышьте же хвалу мою вам боги праведные и ты особенно, Калиго всевышняя, благодарю вас за ниспосланное нам девственное божество, – повернув пару рычагов, за стенами задвигались поршни и сверху над алтарём раскрылся люк; из него вылилось где-то триста унций¹² смоляной жижи. Это была густая, но прозрачная жидкость, воздев руки через которую, отцовские длани выхватили обуглившееся тело сына и подняли его перед забившимися в угол сектантами. – Смотрите же вы, те кто смели сомневаться в верности избранного нами пути. Калиго смогла замолвить за нас словечко перед высшими мира сего и те спустили нам Загрея, вкусить сердце которого – значит обожествиться, стать равным самому Всевыш… – не успел договорить о своих намерениях мистер Панкрайт, как от его головы тот час осталась треть, если не четвертинка плоти, справленная едкостью порохового аромата. Но осевший внутри дочерей испуг не поверг их в бегство, он не поставил их на колени для преткновения мольбам. Как раз напротив: словно демонические фурии, они устремились к убийце их радетелей. Вытянутые впереди наманикюренные ноготки в миг разлетелись вместе с облагороженными дорогими духа́ми пальчиками и все эти остатки детских удов вместе с двумя простреленными молодыми леди полетели на пол, повсюду залитый смолистой жидкостью. После этой королевской инквизиции, анналы истории не будут содержать в себе что-либо о таком семействе, как Панкрайты; об этом побеспокоятся как писчие в храмах, верные только Ему одному, так и сам Великий. И сейчас, в лице Девятого короля, Великий как раз и вершил свой суд над злодеяниями прислужников Калиго. Его восприятие, вложенное в Валенса обеспечило королевский взгляд не только отличной прозорливостью, но и защитой от нежеланных прихотей, каковой из которых, матерь Калиго и решила заволочить ясную зоркость, предоставляемую её ненаглядной сестрицей – Гелио.