Вступление
Безмолвие, тишина и абсолютная неподвижность. Ни времени. Ни пространства. Таким был мир до рождения первой жизни. Мир до людей, до животных до самой природы и её форм. Хотя, кое-что природное всё-таки смогло взрасти средь всей этой эфемерности. Это был вздымающийся от плотно вплетённых в туманность кореньев ствол огромного древа с двумя контрастно расходящимися в разные стороны ветвями. Одна ветвь отливала внутри себя брожением какой-то тёмной субстанции. Чёрная желчь бурлила и, как-бы противоестественно это не было, излучало тёмное сияние. С другой стороны ствола была близнец сестрица мрачной ветви – настоящий светочь, заряженный блаженной ослепительностью. Питавшие алебастровое ветвление белые соки циркулировали с точно такой же динамикой, как и чернильные собратья. Вся эта система скрывалась где-то в стволе и по древесным капиллярам, разливалась до самой макушки могучего саженца.
На челе древесного великана не пестрили зелёные локоны, с его разрозненно глядящих побегов не свисали молодые лозы, а возможностью дарить плоды или какие-то лесные дарования тот и вовсе был лишён. Вместо этого, тёмно-светлый титан мучался от проклятия скверны – он неустанно, от вечности к вечности (напомню, что о времени в те смутные вехи ещё не знали, потому что и знать-то это было даже некому) загнивал. По древковым артериям струилась раскалённая гнилость, выкрашивавшая, возможно когда-то всё же бывшие зелёными, побеги в осенние тона и омрачающая всякого, кто соизволял поглядеть на это осквернённое мракобесие.
В один момент, пролежень деревянного массива разделила свою отравленную судьбу с единственным, кто мог не просто созерцать эти гнилостные красоты, но и уничтожать сковывающее древесного мастодонта одиночество, так как сам был одинок в своём вечном бытии. Он не имел имени, у него не было воспоминаний, потому что и прошлого-то не было. Будущее тоже отсутствовало и всё, за что хоть как-то можно было ухватиться было сосредоточено в том смутном понимании, что же есть настоящее. Безымянную сущность не удовлетворял такой мир. По каким-то неизвестным ему причинам, хотелось привнести в пустынные просторы что-то ещё, как-то дополнить имеющийся план парой-тройкой новшеств.
Поначалу нашей безымянной сущности удавалось сдерживаться, не поддаваться совращением пространства и времени, но чем дальше заходило борение со своим естеством, тем напористее становился этот звенящий в каждом микроне зов разрушения вечности. В конечном счёте, первыми попытками разнообразить своё житие, таинственное нечто решило создать первую форму и, пока ещё страшась нарушить хрупкий баланс устоявшегося мироздания, строительный материал для этого был взят из самого себя – той ирреальной оболочки, очерчивавшей образ призрачной массы. Этим материалом оказалось Слово – возможность называть вещи и поскольку вещей, кроме гниющего древа, вокруг не наблюдалось, первым под нож пошёл сам наименователь и окрестил он себя Великим.
После прихода первого из имён, жажда творчества только усилилась и теперь полностью опьянила Великого. Ему требовалось что-то, чему точно также можно будет придать какой-то смысл, выделить это что-то из сотен других что-то. Но главная трудность, разделявшая эти мечтания и явь стало отсутствие где-то. Самого пространства, как такового не было. С отчаянием и нахлынувшей на Него меланхолией, Великий не находил себе места, Он не верил в тупиковость своих усилий. Поэтому, всё чаще Его взгляд косился на увядающее деревце.
Как-то подойдя к заскорузлому стволу, Великого осенило каким-то странным, —откуда Он только мог вспомнить нечто подобное? – не то воспоминанием, не то его собственным раздумьем, правда, так и веющего какой-то чужбинностью. Мандат о том, что Ему предначертано следить за древом и оберегать его никто не выписывал. Представь Великий кого-то выше Себя самого, тогда бы он ещё опешил, призадумался и не стал впопыхах претворять Свой план. Однако, не было могущества, более бонтонного и августейшего, чем содержавшегося в Великом. И с этим осознанием, Он приступил к вершению задуманного. Он раскроил древо на тысячу щепей, а его листья раздул в самые отдалённые закоулки туманной вечности. Белые и чёрные потоки перестали вздыматься по оспяному чурбаку и высвободились двумя качествами. Лепестки, росшие близ чёрной ветви были более пресыщены гнильцой, от них больше смердело тоской и безнадёжностью; ростки же, что делили соседство с белой субстанцией так же не были лишены гнилостного недуга, но тот был выражен слабее. Смотря на дериваты белизны, созерцатель мог воодушевиться от того, насколько стойко и мужественно зеленоватость старается удерживать свои позиции и не поддаётся приступам жёлто-бурых наступлений.
Каждый лепесток вобрал в себя одно из двух качеств и с вымпелом своего избранника, распростёрся в вечности до тех пределов, до которых мог дотянуться взгляд Великого. Так вечность получила ограниченность. В созданных пределах, каждый листик развернулся отдельной реальностью – параллелью. Таких параллелей было создано великое множество и ориентируясь по качеству созданного: одни, произведённые от тёмной ветви, представляли околицу нового мироздания, а другие, менее заражённые скверной – центр новообразованной вселенной. Параллели дозволяли говорить о галактиках, планетах и звёздах; в их власти были мысли о формах и предметах, потому что именно благодаря этим тысячным мирам, наконец-то можно было заняться тем, к чему так рьяно тянулся Великий – выстроить универсум по Своему подобию и теплящимся внутри образам. Правда с последним обстояла маленькая проблема. Потребность обозначать и создавать никуда не исчезла, но вот то, что именно создавать, Великий не ведал. Истратив много сил на разметку пространства, Создатель погрузился в сон, чтобы восполнить ушедшие силы и в явившемся сне Ему явилось откровение и решение его невзгод.
В сновидении были те, кто могли быть не просто созданными болванчиками, способными лишь статично заполнять собою мировой пласт; нет, увиденные существа обладали самостоятельностью, ничуть не уступавшей власти самого Великого. Пока сон не покидал грезящего этими видениями, облик неизвестных существ ясно и отчётливо представал перед Ним, но стоило кончиться дремотному наваждению, память об увиденном тут же изрезалась на десятки никак не сшиваемых лоскутов. Не помня во всех деталях своих сновиденных вдохновителей, Великий поставил себе зарок обязательно населить свои земли этими персонажами, потому что в их похожести с Ним, крылась слабая надежда избавиться от всё более гнетущего Его Величественность одиночества.
Решив стать отцом первым формам жизни, Великий постарался воссоздать упомненные представления. В этом Он зарекомендовал себя никем иным как экспериментатором. Суть Его эксперимента была проста и состояла в проверке, сможет ли частица стать равным тому целому, от которого она отщепилась. И чтобы расправиться с одиноким томлением, Великий был готов пожертвовать тремя полнившими Его бытие чадами:
памятью,
мышлением и восприятием.
За счёт своей интуиции и творческого гения, Великий приступил к первой фазе эксперимента. Первым, что интуитивное наитие подсказало Творцу было крещение. Окрестить означало дать имя создаваемым тварям и поскольку таких же великих, как Он сам, больше не смело быть, самостоятельные прообразы получили прозвище Древнейших, как первых, кому было уготовано вступить в новую реалию и истребить первобытную, нетронутую древность. Дальше внутренний голос Великого направил созидательные силы на останки мирового древа. Из древесной скорлупы дрекольев, из туманных недр величаво возвысился огромных размеров столп. Поверхность колонны при этом устилал не только древесный элемент, но и сплетение того с пемзой, обсидиановыми вкраплениями и инкрустированными самоцветами, оттенков малахита, лазури, рубина и всех прочих горных пород, которые только могли быть сысканы в совсем ещё молодой вселенной. Так породистый на минералы и редкие каменья столбчатый массив вобрал в себя цепкость памяти своего Создателя, тем самым опустошив Великого на одну треть и воплотив в себе Его воспоминания о Древнейших.
