Бортище избранников разделило между собой гегемонические наказы и каждый из королей державил, не ведая, от чего они в самом деле защищаются; Великий утаил от людей правду и напустил на выдачу регалий вымысел о достоинствах, избранности и прочей лестной мишуры, на которую так падки малодушные людишки. А после трёх провальных экспериментов, как могло быть иначе как не без разочарованности в роде людском? Когда образ Древнейших так и не смог трижды покинуть памятных чертогов их Видавшего, раздосадованный сновидец скрытно стал оплетать созданных тварей простаками, филистерами и неудавшимся опытом. Таков был скверный дурман, такова была его цель: обезобразить, испортить и огорчить душу всякого, будь то даже душа Первейшего.
От распавшегося единства и гармонии в Великом, та же разруха стала приживаться и в сердцах людей.
Подобное за подобным,
таков был мандат природы и воспротивиться ему не было в силах даже самое независимое существо. Опустошающий фатум, что постиг Великого перенёсся на человека и тот стал мерно утрачивать приобретённые им качества, ведь заполученные особенности – память, мышление, восприятие – были эманациями из отдельных частей тела Давшего их, а из-за опустошаемости последнего, как целого, осколки также подчинились правилу подобия и повторяли незавидную судьбу своей родины.
Сквернящее отмирание сперва решило взяться за последнее приобретение, как раз и удостоившее искомцев сана людей – восприятие. Выдалось элиминационное воздействие тем, что человек стал утрачивать то сокровенное, определяющее его сущность – саму человечность. А что испокон веков было неотъемлемым качеством человечности? Этим высшим атрибутом всегда почиталась осознанность, осмысленность, видение во всём неразрывного единства и, как на зло, подобное умение выступило первой мздой в дань главному врагу цивилизованности – пустоте.
Подбив умосозерцательную видимость, отдалённые мудрствования вновь стали перебираться в нишу религиозности. Цельность и вера в Единого и Неповторимого Бога опять претворялась языческими толками. Праздные осанны в честь новоотстроенных капищ радели в поиске образа, который станет олицетворением новой направленности всех детищ Великого. В период существования только двух столпов, храмы содрогались от виршей почитания одних богов; какая-бы ксения не покидала уст телета, ораторный хорал всегда служил пресветлой Гелио – матери света, лучезарности и, главное, осознанности, но повторная притягательность языческих пеан хотела воспевать иную королеву и имя ей было Калиго. Говоря о направленности тех, кто беспамятно служили этим божествам, выделяли две исторические линии: одна была гелиотропной, то есть, придерживающейся сознания, а другая – калиготропной, отчисляющей секвенции владычице тёмной бессознательности. Новые пантеоны и иерархии малых божков привлекались к тем же установкам, что и могущественная Калиго – им предписывалось выражать пустоту, как абсолютную ценность.
Состроив себе новые культы и религию, человечество всё меньше походило на что-то человеческое. Нет, у люди не стали мутировать в дикую живность, чудовищных бестий или отвратительных кикимор. Скорее они вернулись на некогда пройденный этап эволюции – на стадию искомцев и благодарить за это нужно было бурлящую внутри скверну. Теперь сбрасывая флёр нагнетающего повествования, без лишних мистерий, можно сказать, что скверна, говоря научным языком, это чистого рода гипоморфизм. Профанируя эту трудно перевариваемую формулировку, скверна есть то же, что возвращение назад, когда приходит понимание, что дальше двигаться уже не получается, потому что впереди – тупик. Но это только один атрибут дьявольской нечистотности, вторым фактом этого гнусавого явления была зацикленность, доходящая чуть-ли не до одержимости. В случае калиготропной обрядности, человек стал зацикливаться на культуре новой богини мрачности, забыв при этом о том, что некогда возвышал образ единого бога – Великого, который ко времени правления Калиго уже воспринимался всего на всего как символ власти, но никак не верховным управителем небес.
НОВАЯ НАДЕЖДА
Постепенно погрязая в невежественности, но продолжая при этом думать, что всяк поступок чист, а природа его благодетельна, никто и представить не мог о посторонней помощи. Настолько жёстко завет независимости стеснял мысли, что даже помыслить о чужой поддержке высказалось бы самым кощунственным отношением, при чём, не только к себе, но и к Великому, так как именно по Его изначальному замыслу, человек, со своей автономностью, должен был стать равным Ему, а вместо этого, подпал под узничество язычества и идолопоклонства. Однако подмога явилась и принять или отринуть её – такой вопрос даже не рассматривался, потому что пришедшее спасительство не ждало разрешения для своего рождения и не терпело возражений с полюса осквернённого народа.
В один из неприметных, как и всех прочих, никогда и ничего не предвещающих дней, три великие столпа, что грандиозным монументом высились на площади Столицы подверглись карательному расколу. На небе в тот день гарцевали в одежах грифельного тона тучевые скороходы. Увлекшись же своим угрюмым хороводом, они очертили на тучном небосводе охальную улыбку, но не с целью высмеять увядший в религиозной скаредности народ, а дабы показать, что со всем, ещё способным мыслить, видеть, ощущать, готова говорить сама природа – целый мир и все его сельчане. Гиацинты стремглав тянулись доложить какую-то весть; мимозы настропаливались, словно так и ожидая, что к ним вот-вот, да подойдёт потустороннее касание; гроздья сирени, хоть сезон их только начинался, цвели и благоухали, будто бы крича, – нет, моля! – чтобы окружающие наконец вняли их откровенной исповеди. Эта же живительная разговорчивость пронизывала и снопы собранных колосьев, и колышущиеся стебельки полыни, всё природное хотело разрядиться в славном диалекте и не заметить этого мог только настоящий слепец, каковым, к сожалению, к тому времени представал человек. И чтобы ослеплённый мелочностью люд не упустил шанса снискать освобождение от скверного стяжания, мировая душа умертвила трекратную колоннаду, стёрла ту с лица земли невиданным доселе землетрясением, тем самым похоронив экспериментальное наследие Великого и обратив захоронённый кладезь в эпатажно разросшегося короля, всецело доказывающего вложенное в него царское господство своей разлатой царственной кроной. Вместо трёх высот, центр мироздания оккупировал ветвистый голиаф, своими гибкими лозами он обвивал близлежащие строения, погружая их в томные сновидения; сухостойные коренья с треском выкорчёвывали мраморные плиты, а неизвестно куда тянущиеся мшистые лапища оторачивали площадь новым, уже не лазуритовым, а цветущим зеленью куполом. На местах некогда филигранных барельефов теперь красовались коряные узоры, стёршие всю ту историчность, которую столь скрупулёзно выводило человечество.
Рождение древесного великана стало сигналом о том, что и память, и мышление постигнет та же участь, приключившаяся с восприятием, но дошло ли это восклицание до зрительного зала – судить было пока рано. Матерь-природа никогда не говорит напрямую. Ей любо оставаться таинственным секретом и ящиком Пандоры. Так и людям, вместо прямой указки, она, хитро съехидничав, дала такую вот загадку:
Познает меня лишь тот, кто видит не глазом, не умом, а словом.
Сколько бы аристократов, паломников, да и просто праздно шатающихся не пыталось прикоснуться к древу, всех, как одного, не подпускало все отталкивающее невидимое поле. Тогда собрались Двенадцать королей и тоже попробовали заглянуть за занавес скрытого барьера, но и с их правами этого сделать не удалось. Расшумевшуюся ватагу наблюдателей тут же смирил приход Великого. Все было уж понадеялись, что вот Он – сокрушитель тысячи преград, но и величию Первейшего воспрепятствовалось пройти дальше невидимой заставы. Удивлению тому не было пределов. Дивились не только наблюдавшие слабость Всезнающего, но и Он сам был обескуражен. «Что за наглость! Кто посмел посеять это пакостное семя?! Кто взрастил сей плод запретный?!» взмаливался Великий, но ответ, как и разрешение пройти дальше определённого предела были немы к его рёву.
