*                  *                  *

– Прошу вас помнить, чтобы вы не ошибались в выборе своей судьбы и не отправлялись туда, куда вам не следует. Помните, Великий защищает нас от греха только здесь, в центре мироздания – Рубедо⁴, а те, кто поодаль от верховного града, они, по словам телетов премудрой Гелио, становятся всё более дикими и менее человечными, поэтому мы вас всячески предостерегаем от посещения каких-бы то ни было удалённых уголков, так как в случае вашей пропажи, мы не ручаемся за организацию вашего поиска, ибо вы ослушались Великого, а ослушание есть грех, который уже не терпит пересмотра. Будучи заклеймёнными ослушниками, вас немедленно высылают из центральной части и переправляют туда, откуда не возвращаются. Благодарим вас за внимание, – закончил свою поучительную браваду оратор на балконе и поток вокзальных билетников продолжил струиться каждый к своей станции. Под вывеской Рубедо – Альбедо начиналась посадка и на нём же, в вагоне, отведённом королевским чинам расположился Валенс – Девятый из королей и самый юный из приближённых к Великому. На его плечи выпало задание, собрать королевских родичей из самых близких к центру районов, так называемых, поселений Альбедо. И так совпало, что прочёсывать северо-западную границу Альбедо приказали ещё и Четвёртому из Двенадцати царевичей – Квату.

– Будь спокоен, все мы через это проходим. Хоть я на дюжину лет и постарше буду, всё же помню, как и меня будоражила юношеская плоть, – наставлял своим сладким баритоном Кват. Это был дородного склада и небольшого роста настропаленный пэр. Он обладал непротиворечивым характером и не скрывал своей королевской родословной, тем самым беря посредством своих регалий абсолютно все блага, какими его осыпало подчиняющееся ему общество. Самонадеянности ему также было не занимать, так как из-за своей – как ему это представлялось – обожествлённости, он возомнил, что стои́т выше даже тех, кто покрывают его возрастом и опытом блистают куда понасыщеннее. Но было ли Четвёртому до всего этого дела – нет. И от своей праздности, Кват всё продолжал опутывать Валенса своими воспитательными вокабулами. – В одно время я даже был готов растерзать себя, специально нанести себе какую-то рану, чтобы потом, посматривая на кровоточащую ссадину напоминать, что всем необходимым я уже обладаю и незачем рваться к каким-то желаниям, навеянным развратом молодой крови. С одной стороны, так и хотелось пропеть:

«Чтобы не страдать, пока есть силы в теле,

Чашу поднимай и чокайся с луной»⁵,

а с другой – научиться воздержанию от этой станицы лишних страстей, ведь столь пылкий возраст отлично подходит для закалки воли, не находишь?

– На язык ты как всегда меток, да колок, но не спрашивал бы я твоего совета, если не видел во всём этом какой-то иной природы. Будто не столь естественным я одержим, как чем-то искусственно вплетённым. Будто в станок затянуло нить, которая уж слишком контрастирует со всеми прочими. Нет в ней правильности, нет в ней… – глаза Валенса, подёргиваясь в один ритм с проносящимися за окном лесными декорациями, осветились правильно подобранным заключением, которое с самого утра всё реяло в его мыслях, да места себе не находило. – Движения вперёд! Будто не только человек, – произнеся последнее слово, Валенса от пят до макушки пронзила дрожь. Пробег составил едва ли секунду, но он заставил задуматься: «Можно ли ещё себя называть столь величественным словом, как человек?» – но и сама эволюция в последнее время противится своей направленности на великое, передовое и что-то прогрессивное.

– Может быть всё дело как раз-таки в первом, – перейдя на негромкий шёпот и параллельно закрывая дверь вагона продолжал Кват. – Только между нами, разве ты не заметил какую-то… Скажем так, горчинку в образе нашего сладостно почитаемого Великого? Нынче, слушая его глас, я нередко прочитываю нотки тревоги, а то и выраженного страха. Может и не моего ума дела, сквернить величественный образ, но мы – его плоть, кровь и мысли. Не будь жертвы Всеблагого, не было бы и нас, а посему…

– Хочешь сказать, то, что чувствует Великий, в равной степени ощущаем и мы? – аддитивно воздал Валенс. – И как же это связано с моей вульгарной чувственностью, если по твоим еретическим заверениям, Великий скорее пребывает в апатии, нежели в животрепещущем возбуждении?

– Не был бы я столь критичен в своих домыслах, если бы твои опасения не взрастали и во мне. Как и ты Валенс, я одержим бесом, но не озорства и молодых велений, не от возбуждения все страдания мои, а скорее от чувства какой-то покинутости. Всё кажется поникшим, день лишён своих ярких красок и ни табак, ни алкоголь, ни пресыщение плотью милой девы не способны уберечь меня от этой прокля́той, следующей за мной по всем пятам опустошённости. Завидую тебе, что хоть в похоти своей, да не преследует тебя мой рок. Одолевает он меня, примерно, с тех же пор, когда у тебя начались проблемы с самоконтролем. Вспомни же нашу заповедь – какое семя, такое и древо. Не сочти меня ты вестником бесстыжим, но если и искать корень наших невзгод, то капнуть стоит именно там, где меньше всего это хочется сделать – на гряде дум, касаемо Его Величества. Может нам пора что-то пересмотреть в своём служении столь высшему органу как Великому?

– Не уж то ты меня подзываешь на свершение революции? Опомнись Кват, ведь если хочется революционности, то осуществи должный переворот сначала внутри себя, а уже после, раздумывай о каких-то вершениях вовне, – без какого-то скрытничества, бонтонно вещал Валенс. – Но я рад, что не у меня одного возникли душевные терзания. Значит скорее всего и у других коронованных что-то, да всё-таки должно быть неладно.

– Если не у всего человечества… – тут Квата точно также, как и Валенса минутой ранее, прошиб слабенький озноб, но стоило ему больше не упоминать атрибутику, связанную со словом «человек», никакая продроглость больше не возникала. – То в нашем столичном народе уж точно на какую-то долю, но повысилось что-то вроде неврозности, это – поверь мне – наверняка. Дети всё чаще начинают беспричинно проливать слёзы, женщины становятся кусачее чем в те дни, когда их женственная природа даёт о себе знать, а мужчины… Что и говорить, думаю наших примеров уже достаточно для подтверждения. Была у меня одна гипотеза, но от её огласки самому тошно становится. Валенс, мы будто бы начали, как-бы это помягче выразиться… Тебе не кажется, что мы чуть-чуть, да подгниваем?

Подгниваем? Как всегда, язык Квата колок до всякой неадекватности. Но пёс с ним. Отвернусь, остальное уж додумает, что разговору конец; не быть же королём, а вместе с этим ещё и дураком. Но как-бы не мутили словеса Четвёртого величие нашего Зодчего, есть всё же что-то истинное в них. В самом деле, может ли быть такое, что от чего-то одного, опасности подвергается целый род? Надеюсь, что это просто затейливой воображение решило отыграться на мне, так как если и всерьёз призадуматься, не о свержении ли власти я раздумываю, не о революционных ли чаяниях? Ох, лучше пока и вовсе перестать мыслить, а то мало ли ещё к чему выйду. И опять-таки «перестать мыслить»… В последнее время, не думать о чём-то так просто, хотя раньше я себе такой разуздалости не позволял. А сейчас – ко всему так и слыну неприлежанием, а почитанием культа Гелио так и вовсе, пренебрегаю. К каждой вещи я всё менее подхожу со всей вкрадчивостью, будто бы выполняя что-то одно, мысленно уже выполняется следующее и из-за этой несвоевременности, душу мою так и рвёт на части!

*                  *                  *

– Прошу вас помнить, чтобы… – только стоило зардеться мегафонному гулу, Валенс уже покидал вокзальную площадь и подоспевал к ожидающему его экипажу. Их дороги с Кватом расходятся; Девятому нужно посетить восточную границу Альбедо и разыскать там семейство Панкрайтов.

Итак *разворачивая вложенные к заданию досье*, муж, жена, двое миленьких дочурок и рослый мальчуган. Прямо-таки аристократическая идиллия. Хотя, стойте, погодите же! – с приподнятым настроем, заговорил про себя Валенс, так и желая изойти в своём монологе на саркастичность. – Вот, в глазах его блестит крысиный приворот, а через всю родословную так и сквозит нижайшая скаредность. Ах, сэр, до чего же вы… *Валенс сгибает руки в локтях и трижды хлопает в ладоши перед грудью, стараясь тем самым охладить горячность воображения* Так, поутихни суетливый ты скоморох. То ли из-за округи, то ли из-за нестоличного воздуха, но напряжения внутри становятся всё сильнее. Люди? А что с людьми? Ходят себе потаёнными улочками, вторят друг другу рутинные вещи и… И передают нечто такое, о чём пока сами не ведают, но что перманентно действует на каждого из нас. Становится понятным, почему мне так худо, потому что и люд в этих краях немного инаковый, по мыслям он не столь пуст, как полон, а вот чем именно исполнен – вопрос уже следующий. Надеюсь, что кроме передачи пригласительной, меня ещё удостоят объяснением, чувствуют ли Панкрайты то же давление, что и я. Ведь я, носитель королевской крови, и эта аристократия произошли из одного и того же периода сотворения – в третью югу⁶; в нас обоих заложено восприятие мира таким, каким его видел в своих планах Великий. Помнится, один учитель-перипатетик говаривал: «С чем более могущественной функцией рождается дитя, тем ближе оно к королевской ангелоподобности, но если народ более примитивен в своих желаниях, к примеру, желает не созерцать, не мыслить окружающую реальность, а только помнить всё уже известное – это ли не отступник от заповеди Per Aspera Ad Astra?!⁷» Думаю, единое родство по восприятию обусловит наш статус высших каст и заодно напомнит их истинную ценность, что только обладающие одинаковым уровнем развития способны отлично понимать друг друга.