Суть его толкования сводилась к тому, что дед и баба получили шанс переместиться из мира потребления в мир смыслов и сущностей, но вместо этого принялись плакать, и Ряба согласилась и далее нести простые яйца, а не золотые. Шанс должен быть у каждого, и именно он, скрипач и культуролог, дает такой шанс тем, у кого его до того не было по объективным причинам.
– Вы меня не убедили, но да ладно. Продолжим, – грустно констатировал интервьюер, который никак не мог найти общий язык с этим болтливым сказочником.
Скрипач, конечно, не забыл подставиться и с любимой полемикой ведущего на счет особой роли России и русских. Скрипач полагал, что для русских искусство не просто часть благоустроенного интерьера жизни, как, скажем, в Швеции, а единственный путь к спасению. О! Что тут случилось с ведущим, который формально оставаясь заинтересованным интервьюером, начал уничтожать собеседника фактами. О факты, факты! Как часто они мешают поиску истины! В ответ на мысль об особенных глазах русских детей… а надо сказать, что музыкант уже много лет жил в благоустроенной Скандинавии, а в России его деятельность ограничивалась такими пустяками как бесплатные концерты, благотворительные лекции и строительство школ нового образования…. Так вот в ответ на мысль об особенных глазах русских детей и вообще русских, которые исподволь тянутся не только к музыке Баха и Моцарта, но и, например, к фильмам Ингмара Бергмана, который на родине вообще забыт, интервьюер не мог отказать себе в удовольствии выдавить из себя деланный смех, чем, надо сказать, очень удивил Андрея. Этим фальшивым смехом он уподоблялся тому самому ангажированному эксперту с орущих о политике телеканалов, или гопнику, который стремится подавить оппонента быдлятиной и поддержкой толпы. Уподоблялся всему тому, чем он на самом деле не являлся. Конечно, ведущий и камня на камне не оставил и от теории скрипача о начале конца человеческой цивилизации, которую музыкант обосновывал разницей между теми, кто помнил Шагала и учился у Римского-Корсакова, и современными людьми, живущими в мире потребления, тщеславия и попсы.
– А Вы разве не чувствуете этот закат человеческой цивилизации? Не чувствуете, как все становится хуже и хуже? – вопрошал скрипач у интервьюера.
Интервьюер опять же не смог отказать себе в удовольствии произнести следующее:
– Я Вам вот что отвечу, – готовил он собеседника к какому-то предметному ответу, обратившись к нему по имени отчеству, – вот когда у Вас будет своя программа на телевидении, тогда Вы и будете задавать вопросы, а здесь вопросы задаю я.
Собеседник, к удивлению, положительно отреагировал на этот, давайте говорить честно, довольно хамский ответ, в котором читались те самые следовательские замашки ведущего.
Дальше больше. Зачем, зачем этот прекрасный мечтатель стал говорить о том, что процент читающих и интересующихся культурой людей на протяжении последней пары столетий неуклонно падает? Ну, зачем он дал возможность интервьюеру забить в него очередной гвоздь, сославшись на то, что раньше просто грамотных было значительно меньше? Как бы ни тараторил музыкант иудейского происхождения, как бы эмоционально не прокачивал свои светлые идеи, его старания упирались в бетон скепсиса и скалы фактов главного интервьюера страны.
Музыкант, который обычно был триумфатором в своих лекциях и в интервью СМИ, перед лицом главного интервьюера России теперь выглядел жалким, потерянным юношей-максималистом, столкнувшимся с суровой правдой жизни. А интервьюер был явно доволен тем, что так лихо разрушил максимы романтичного скрипача своими фирменными риторическими приемами, основанными на скепсисе, логике и привычке выдирать из контекста и ставить под сомнение всё на свете. А музыкант ко всему еще с какой-то покорностью мягко соглашался с интервьюером, словно он общался не с идеологическим оппонентом, а любимым, но сбившемся с верного пути сыном, что делало его позицию еще более комичной, нелепой, слабой, и вызывающей в лучшем случае лишь умиление. И если интервьюер, очевидно, испытывал злость по отношению к собеседнику, то пожилой иудейский скрипач совершенно не злился на ведущего. Зато он искренне сокрушался по поводу того, что ведущий никак не хочет понять таких простых и понятных истин только на основании таких мелочей, как противоречие теорий скрипача жизненным фактам и скучной формальной логике.
Скрипач был сокрушен интервьюером. Не помогли ни милые улыбки, ни дисциплинированные ответы на вопросы из опросника известного французского писателя, к которым интервьюер почему-то присовокупил свой про то, что бы гость спросил у Бога, представ он перед ним. Надо отметить, что скрипач ответил весьма странно. «Зачем мы тебе такие, Господи?» – тяжело вздыхая, сказал проповедник добра, и программа завершилась.
@ Попу-лизация искусства
Секретарша, окинув Лёшуа презрительным взглядом, пообещала, что Иннокент Маркович примет его через пять минут. Эти пять минут показались Лёшуа пятью часами. И не только потому, что молодой человек чувствовал себя виноватым и очень волновался перед аудиенцией. А скорее от того, что это и были пять часов. Пять часов чистого времени Лёшуа ожидал того, что его вот-вот пригласят, если в данной ситуации уместно это вежливое слово. В определенный момент Лёшуа почувствовал себя Достоевским, которому уже надели на голову мешок, но выстрела почему-то не происходит. Не происходит десять секунд, не происходит минуту, не происходит десять минуть, час, три часа.
Если бы Лёшуа знал, что подобная процедура является для олигарха стандартной, что она наряду с прижатыми к полу креслами вокруг фаллического дубового стола, является действенным инструментом превращения человека в подгнившую свеклу, в истощенное безвольное существо накануне важных переговоров, то Лёшуа, скорее всего, пережил это время проще.
Теперь же по истечение пяти часов он подобно бегуну, открывающему в себе второе дыхание, вдруг обнаружил в голове мысль. И мысль эта была по истине гениальной.
– А что, если написать роман о том, как человека осудили на смертную казнь, но не сказали, когда приговор будет приведен в силу? – думал иссушенный огрызок некогда сочного головного мозга Лёшуа. – И вот он живет в тюрьме… и какие-то люди с ним общаются… и он просит, чтобы ему назвали дату, а ему не говорят.
Следующая ослепительная мысль вполне могла бы убить, совершенно не готовый теперь к каким-либо мыслям, мозг Лёшуа, ведь величие замысла начинающего писателя было бесспорно. Оно подтверждалось хотя бы тем, что такой роман уже был написан одним из самых одаренных литераторов двадцатого века, а может, и всей человеческой истории.
Но, к счастью, новая разрушающе прекрасная мысль не успела посетить Лёшуа, так как секретарша наконец пригласила его войти в кабинет. Встав с кресла, Лёшуа вдруг ощутил себя узником концлагеря. На подкашивающихся трухлявых ветках, бывших некогда ногами Лёшуа, с гудящей головой, учащенным сердцебиением и тошнотворной пустотой в желудке он направился к двери.
Подобным образом он чувствовал себя лишь однажды. Когда признавался в любви однокласснице, зная заранее, что шансов нет. Эта подсознательная параллель позволила Лёшуа расслышать в своей голове едва пробивающуюся хилую нотку счастья в грохочущей симфонии страха и отчаянья. Уловив в себе эту нотку, он постарался сконцентрироваться на ней, и вот она вдруг захватила все его существо. Открывая дверь в кабинет, он слышал лишь эту мелодию подлинного мажорного счастья. Лёшуа объяснил парадоксальность его нынешнего состояния счастья тем, что самое страшное уже позади. Что уничтожающее ожидание закончилось, и теперь всё наконец решится. И как бы оно ни решилось для него, это всё лучше, чем ожидание.
Но за дверью его ждал новый удар. В кабинете никого не было. На «пенисе» стояло несколько бутылок самой дорогой в мире минеральной воды, шкаф за креслом содержал в себе большую библиотеку, в которой были перетасованы книги об удобрениях, великие шедевры мировой литературы, цитатники главных философов древности и фолианты о российской истории. Полки были уставлены различными статуэтками, чуть выше лежала игра «Монополия удобрений», стилизованная под классическую Монополию – верно подарок олигарху от каких-то креативных ребят. Далее по полке следовали фотографии жены и детей Иннокента Марковича, следом лежала эксклюзивная коробка с шахматами. Сразу за шкафом висел вымпел со старыми советскими значками. Почти половина значков была посвящена гребле – любимому спорту олигарха, которым они занимался с детства, а теперь совершенно бескорыстно поддерживал национальную федерацию. Были и значки со спортивными разрядами, и с родным городом олигарха. В самом кресле, располагавшемся у основания «яичек», сидела гигантская плющевая горилла.
