Помню и твои собственные руки, что ты воздевал к потолку, взывая нас к тому, чтобы мы работали правильно и системно. Как ты учил нас тайм-менеджемнту, а сам прибывал в офис лишь к обеду. Я помню всё, Исайя! Я скрупулезно собрал все улики против тебя. И твою нелепую беготню по офису с воодушевляющими криками «Йухууу!» и «Ай лов ю», и твоё негодование, и твою брань, которой ты тушил пожары вместо того, чтобы не допускать возгораний. Твою глупую ненависть к людям с двойным дном. Еще бы! Ведь тебе стоило великих усилий отказаться от собственного второго дна в пользу простых примитивных радостей. Как ты там сказал? Не важно, чем ты занимаешься в жизни, главное – поесть, поспать и присунуть? Что с тобой стало Исайя? Ты был пророком, а стал присовывателем? А я знаю из-за чего! Помнишь твой танец на свадьбе? Когда ты выжимал из себя заученные па, а дети подружки невесты держали шлейф свадебного платья, наряженные в ангелочков? Это и был твой Рубикон. Это и был тот момент, когда ты стал представителем другого биологического вида. Только Господь знает, как я ненавижу ваш вид. Как я ненавижу ваши фотографии в интаграме о том, как вы в очередной раз на альпийских склонах просираете деньги, которые мы заработали для вас изнуряющим трудом. Как я ненавижу ваши дешевые понты и радости. Я воочию вижу каждую складочку на твоем лбу, в то мгновение, когда ты мучительно выдумываешь, какой бы текст прилепить к своей тщеславной фотографии в центре Рима, призванной показать всем, какой ты успешный и богатый. И твоё злорадство. Твои насмешки надо мной, когда я объявил об уходе. Ты пугал меня смертью от голода, и, вероятно, был прав. Теперь мне будет плохо. Теперь я с немыслимой тоской прощаюсь с любимой квартирой, но стоило отказаться от всего ради одной секунды этого блаженства. Я запомнил! Исайя, слышишь? Я запомнил все твои слова. О моей неблагодарности. О моем неумении ценить то, что ты мне даешь. Но как там у Достоевского? «Не могу я назвать курятник дворцом только потому, что он укрыл меня от снега.» Что же это получается? Я могу стать успешным, только если «отказываюсь от второго дна», только если «достаю фигу из кармана», только если принимаю Вашу примитивную модель счастья? Да что там успешным? Похоже, я просто не могу даже выжить без этого. Теперь каждый! Каждый человек, чтобы просто жить, просто не умереть с голоду, должен принять вашу примитивную концепцию. А кто не принимает – обречен на голодную смерть.
Каким же простеньким ты стал, Исайя! Какие простенькие идеи кажутся тебе гениальными. Как мог я остаться с тобой, если я не люблю то, что любят другие? Такие же примитивные, как ты. Но они, между тем, лучше тебя! Ведь они были простенькими всегда, а ты лишь с недавнего времени. С того времени, когда станцевал свой свадебный танец. И потому ты бесконечно более виноват, чем они.
А еще, Исайя, мне кое-что рассказали. Мне донесли, что ты говорил обо мне, когда я ушёл. Ты говорил, будто я бездарен. И вместо того, чтобы работать над собой, предпочел бы лежать под деревом и отдыхать. Но если я и бездарен, то это уже не исправишь. А что касается работы, Исайя, то меня всегда умиляла твоя уверенность в своей пошлой примитивной теории о том, что русские люди (и я в том числе) хотят лежать под деревом и ничего не делать, а вообще люди делятся на право имеющих и лохов исключительно по степени их работоспособности. Исайя! Какой же ты примитивный! Какой понятный! И сейчас, вероятно, ты кайфуешь от того, как меня проучил. Еще бы! Ведь я, поджав хвост, бегу из Москвы, а ты продолжаешь путешествовать по миру и наслаждаться жизнью! И ты доволен своей прямой понятной простой правотой! И знаешь, Исайя, я искренне убежден, что люди, которые получают удовольствие от мести, которые злорадствуют при неудачах других, которые шушукаются и обсуждают, которые порицают и глумятся, посмеиваются и радуются собственной правоте вкупе с наглядной неудачей оппонента… Так вот этих людей, Исайя, я и считаю представителями другого биологического вида. Я даже спариваться с такими не могу. Но я не сержусь на тебя, Исайя, ведь каждый человек по-своему оправдывает собственное бессмысленное существование. Возможно, твой способ не самый плохой.
И да, я не сержусь на тебя. Не сержусь, честно. Ты все правильно делаешь. Ты же бизнесмен. Ты должен создать такую систему, которая бы не зависела от конкретных людей, которая бы работала при любых людях. Весь мир теперь стремится создать что-то, что не зависело бы от конкретных людей. Но если в чем-то нет души конкретного человека, то оно обречено на посредственность. Так мир и перешел от эксклюзивного кустарного производства к бездушным посредственным производственным муравейникам, в которых нет незаменимых профессионалов, творцов, гениев, а есть только твои любимые бизнес-процессы, Исайя. Так в погоне за инвестиционной надежностью мир стал посредственным. И ты ни в чем не виноват, Исайя. Ты просто часть системы. Даже странно, что я сердился на тебя. Ты не самостоятельный. Проблема не в тебе. Меня отторгает система, а ты лишь ее орудие.
И да! Мне даже жаль тебя, Исайя! Мне искренне тебя жалко, ведь ты забил на настоящую жизнь, на настоящее искусство, на свежий воздух истинного творчества… И теперь вынужден коротать срок в этом свинарнике корпоратов, свадеб и дней рождения тех князьков, которые только что из грязьки. Гнусное потакание их чудовищному, пошлому вкусу. Да, Исайя, это называется «коротать», ведь ты в тюрьме Исайя, и сдается мне, ты угодил туда за тот самый свой танец на свадьбе, за эти безмозглые, пошлые, стыдные, заученные движения. Ты в тюрьме, друг мой.
Объясни это, пожалуйста, и своему дружку Андрею. Который мнит, будто делает нечто революционное. Который считает, будто можно улучшить корпоративную культуру, мотивировать людей, делать их лучше, внедрять корпоративные ценности. Единственное, что он может сделать, это ускорить процесс полного перехода к муравейнику. Ты думаешь, он креативнее и талантливее меня? Он просто пока не осознает полной бессмысленности своего труда, а от того продолжает получать озарения и энергию творчества. А я давно не получаю, потому что давно понял то, что он скоро тоже поймет. Так что не говори ему ничего, Исайя, не порти ему жизнь, не убивай его креативных способностей.
Удивительно! Удивительно, как люди вдруг решили, что успешная жизнь в муравейнике – это нормально. И теперь смотрят на по-настоящему нормальных людей, как на идиотов. Как этот бред стал нормой? Как это случилось? Как случилось, что больные посредственные плоские черви судят теперь нас – небожителей, взирают на нас с высока, и имеют наглость оценивать нас. Имеют наглость быть уверенными в собственном превосходстве над нами. Как их примитивный, придурошный муравейник стал нормой? Наверное, ровно также, как стало нормой корчить рожу и поднимать руки вверх, чтобы изобразить, что тебе хорошо. Как стало нормой выкладывать свою голую жопу на всеобщее обозрение. Как стало нормой писать философские эссе под каждой фотографией такой жопы. Как стало нормой делиться своими примитивными мыслишками со всем миром. Бред же. Но мы уже не обращаем на это внимания. Ну, скорчил. Ну, закричал. Ну, выложила ляжку и сиську, ну написала @#§ню. Человеку хорошо! Отстаньте!
Радуйся, Исайя! Злорадствуй! Глумись! Умничай! Находи подтверждение собственной правоте! Убеждайся в своей правоте снова и снова! Я лежу растоптанный в пыли у твоих ног, обутых в ботинки ценой, равной месячному моему окладу. Ботинки, страстью к многообразию которых в твоем гардеробе ты так гордишься. Это хорошо, Исайя. Это аристократично испытывать страсть к хорошей обуви. Это настолько незазорно, что об этом даже не стыдно говорить в слух разным людям. И даже не по одному разу. Эта страсть простительна мужчине. Мужчине положено любить хорошую дорогую обувь.
Некогда нести игрушки в детдом. Выставлю у мусорного бака. Какой-нибудь бомж подберет и отнесет своим детям. Для них это, возможно, станет самым ярким событием в жизни. Они могут даже подумать, что сегодня и есть настоящий Новый год. А не тот Новый год, когда папа явился только первого числа, пьяный, и с разбитыми от падения на лестничной площадке подарками. А может тот подберёт… Как его? Лёха! Да, Лёха. Лёха, который на последние деньги купил сыну пиццу и играл с ним в нашем дворе. А на предпоследние – сиську крепкого, разбавленного спиртом, пива, выжранную им на детской площадке, чтобы сынишке было особенно стыдно за него. До такой степени стыдно, что тот впервые задумался о том, за что он так сильно и беззаветно любит своего отца.
