Баловаться литературой креативный директор начал с поэзии. Он искренне полагал, что поэзия – самая высокая форма литературного творчества. Это прозаик может, сидя в Италии, писать про всю невыносимость жизни русского крепостного. А поэзия – это не баловство, не лицедейство. Чтобы написать сильное стихотворение, считал Андрей, нужно буквально пережить то, о чем пишешь. Любое стихотворение – это полное вживание лирического героя в ситуацию, которую тот описывает. И не только ради достоверности. Поэт с помощью своего стиха борется с проблемой. И он не сможет ее побороть, пока не войдет в нее полностью, без остатка. Какой бы абстрактной ни была поэзия – это всегда самое реалистичное вживание в образ. Это реалити шоу, за которым с жадностью следят тысячи современных читателей, а если повезет, и миллионы представителей будущих поколений.
Как-то Андрей задумался над тем, почему рифма так усиливает текст. Даже в смешных стишках, которые креативный директор писал для мероприятий, абсолютно несмешные репризы, будучи облаченными в поэтическую форму, тут же становились искрометными. И вполне себе типовые страдания, описанные неожиданными всполохами удивительно подошедших по рифме слов, тут же обретали форму совершенно новых духовных переживаний, скроенных точно по лирическому герою и не имеющих аналогов в мире. Очевидно, рифма приближала текст к музыке – самому совершенному из искусств, ставшей таковым в силу своей беспредметности, а от того нацеленности на попадание напрямую в подсознание. Но была у рифмы и другая функция, которую Андрей считал важнейшей из всех прочих. Рифма была божественным знаком качества – той печатью, наличие которой, подтверждало право автора выступать от имени высших сил. Со временем печать, однако же, научились подделывать. Специализированные сайты электронного самиздата пестрили совершенно плохими стихами, которые, однако, вполне соответствовали высоким образцам своими идеальными рифмами и таким совершенным ритмом, сбить который не получалось даже у, по обыкновению, непослушных, несогласующихся со словами, предлогов. Но самым страшными проклятием стал рэп.
Выросшие в зловонном гадюшнике постсоветских гетто, бывшие хулиганы сознательно стремились к свободе, а вот злое подсознание силилось загнать их обратно посредством чудовищной несвободы слова. Оказавшись в плену необходимости филигранно рифмовать, использовать сложнейшие аллитерации, виртуозно играть словами, рэперы возвращались в гетто своей банальной поверхностной философии. Господь, как бы говорил им: «Ребята, ваше место там, не раздражайте меня. Чтобы вам это стало совсем уж очевидными, я заставлю вас выглядеть на сцене как обезьян. Да и в жизни, пожалуй, тоже». Было забавно наблюдать за эволюцией огосударствленных рэперов. Как они пытались вернуться в человеческий облик с помощью переодевания в строгие деловые костюмы, философские интервью глянцевым журналам, пафосные духовидческие клипы, в очередной раз интерпретирующие самые доступные догматы ведущих мировых религий. Но акцент смеси южного и бандитского, а также едва уловимый запах несвежих носков обязательно возвращал их в предыдущую эволюционную форму, и они продолжали кривляться на сцене, подражая своим чернокожим братьям с восточного и западного побережий. Были там, конечно, и талантливые ребята с хорошим образованием, но, во-первых, они тут же пытались свое образование всячески продемонстрировать, уподобляясь водителю такси, который специально завел с Вами разговор о Шопенгауэре, чтобы только доказать, что он таксист исключительно в силу злых превратностей судьбы, а во-вторых, при ближайшем рассмотрении все их высокоинтеллектуальные тексты оказывались не более чем забалтыванием слушателя.
Все это не имело бы никакого значения, если бы не создавало повсеместно этот идиотский поэтический гул, который мешал пробиваться настоящей музыке стихотворного слова. Музыке, которая призвана была бороться с каким-то новым злым шумом, а не тем банальным злишком, которое подвергалось критике со стороны рэперов, ополчившихся на то, что у зрелых поэтов давно не вызывало ни малейшего интереса в силу своей вторичности, банальности и вечности. Новый же злой шум явно существовал. Это было зло другого порядка, нежели чем туповатая массовая культура. Андрей пока не мог понять и тем более как-то определить это зло. Но в том, что мы все находимся в его загадочном, пока не открытом и никак не исследованным поле, не вызывало у креативного директора ни малейших сомнений. Это поле пока нельзя было осязать, измерять приборами, описывать уравнениями, но металлические опилки человеческих душ уже выстраивались по его незримым силовым линиям. Разгадка законов это особого вида черной материи, которая была дана креативному директору в ощущениях, а от того объективно существовала, виделась Андрею главной задачей его будущего литературного существования.
@ Избиение владельцев
Ну, а кто не чокнутый? Все нормальные люди чокнутые.
Нормальный человек
Фигурка ангела со сломанным крылом из Барселоны, в которую мы ездили два года назад. Куда теперь её? Выбросить – жалко. Ангел всё-таки. А оставить? Так ведь сломанный он. Сломанный ангел. Как жалко уезжать. Как жалко покидать эту замечательную квартиру. Что это? Конвертик, в котором бабушка дарила деньги на День рождения.
Дорогой Лёшуа!
Поздравляю тебя с Днем рождения! Уже стукнуло тебе 29 лет. Ты уже взрослый человек. Впервые я увидела тебя, когда тебе был 1 месяц. Как летит время. Мне было тогда 52 года. Береги жизнь, себя, свою семью. Такая у тебя доченька Танечка, умничка. Я тебя очень люблю. Помни это. Небольшой подарок. 1 тыс. рублей на День рождения, и 1 тыс. рублей на годовщину вашей свадьбы. Целую Вас. Счастья Вам и долгих лет жизни Вашей семьи. Целую. Бабушка Галя.
Не выдержал. Разревелся. Реву так, как не ревел с детства. Слезы текут ручьем. Бабушка умерла в этом году. Как? Как мне избавиться от мыслей о том… Плачу… О том, как она писала эту записку едва подвижными предсмертными пальцами.
Выкидываю в большой черный пакет для строительного мусора старые потрепанные детские книжки. Мои еще книжки. Никто не взял. Жалко до слёз. Только просохли и снова. И взрослые книжки. Взрослые оставляю на полке для следующих жильцов. Оставляю Набокова, Хемингуэя, сонеты Шекспира на английском и на русском, Евангелие, Фитцджеральда на английском, Чехова, Бунина, Сэлинджера. Жалко, как жалко, но некуда деть. Может упихать во второй чемодан? Сейчас упихаю. Отлично. Ну-ка, закроется? Эээээ… Сука! Порвался! Это всё Хемингуэй – графоман. Зачем такой толстый колокол написал? Хемингуэй оставил без чемодана. Теперь и книжки оставлять и игрушки детские. Куда их теперь девать? А денег на новый чемодан нет. Придется всё как-то в один упихивать. Проклятый Хемингуэй! Нужно было ограничиться «Стариком и морем». Нет, он эти колокола намахал свои. Игрушки, значит, не берем. Жалко, конечно, хорошие они. Дочь будет скучать. Скажу, что отдал детям в детдом. Им нужнее. А и отдам, пожалуй. Дети порадуются. Мышку вот отдам. Так, аккуратно. Чёрт! Нажал! «Я маленькая мышка! Давай с тобой дружить. Теперь с тобою вместе мы будем в норке жить.» Теперь уж точно будем жить в норке. Ну, ничего, прорвемся. Поживу недельку у Димона на даче, да и двину обратно в Уфу. Там квартира. Там родители. Жалко, конечно, уезжать из Москвы. Жалко. Она, как назло, такая красивая, солнечная, чистая сегодня. И квартиру жалко. Я в ней шесть лет прожил. Сюда первый раз Машку привел. Здесь Танька родилась. Радости было. Сюда и Катьку приводил. Стыдно. Но хорошо с ней было – с Катькой.
Сейчас про Катьку удалю, и в фейсбук выложу. Пусть почитают. И Исайя пусть почитает. И Андрей. Пусть им стыдно станет. Пусть увидят, кого потеряли.
Я все помню, Исайя! Помню эти нелепые фотографии, которые ты заставлял нас делать, ведь ты полагал, будто люди, которые поднимают руки вверх и радостно кричат, демонстрируют таким образом свою радость и успешность, а не слабоумие и пошлость. Помню, как ты заставлял нас корчить рожи и высовывать язык, чтобы показать тем самым нашу креативность. Как ты заставлял нас выглядеть обдолбанными наркоманами, чтобы клиенты верили, что у нас сильный креатив. Как ты вынуждал нас надевать эти клоунские шмотки. И ходить в них на встречи вместе с менеджерами, которые олицетворяли стабильность и надежность компании в противовес нашему креативщиков безумию. Потому что так принято. Потому что так нас воспринимает клиент. Не может умный, приличный человек быть креативным! Это нонсенс! И чем сильнее корчили мы рожи, тем менее креативными становились наши «высеры». Прости за цитату, но ведь я цитирую тебя. Но ты же не тиран! Ты пошел нам навстречу. И в следующей фотосессии мы стали задумчивыми интеллектуалами в черных футболках и очках без диоптрий. И мы поняли, что лучше уж поднимать руки, корчить рожи и высовывать язык.
