– Да уж не глупей нас с тобой точно. Вот ты с утра соскочишь с лавки и бежать куда ни попадя, а они на одном месте стоят всю свою жизнь. И жизнь та у кого один день, а у кого сотни лет.
– И что, бабушка?
– Ну вот знал бы ты, что вся летопись твоя в один денёк поместится. Как бы тогда каждой встрече, каждому лучику солнечному, каждой дождинке радовался. А окажись наоборот, пятьсот лет на одном месте замереть. Сколько бы мыслей наимудрёных за это время посетило!
– Бабушка, можно я завтра, когда за продуктами пойду, тихонько в деревню заверну. На сестреницу свою гляну. Беспокойно мне за неё.
– Она ж с мамкой. Не нравится мне это.
– Да я ж издалека, никто не заметит.
– Скучаешь?
– Совсем малёхочко.
– Чую, не к добру это, ну уж куда тебя девать-то, побегай.
– Спасибо, бабушка.
– За что? Тебя тут никто не держит.
– За дерево сёднейшнее. Наперёд наука.
Как ни старался Ваня проснуться вместе с бабушкой, ещё ни разу у него не получилось. Вот и сегодня вроде встал с первыми лучиками, а её уже и в доме нет. На столе, как обычно, кружка с настоем полезнущим. Выпил да ушёл в деревню. А старушке весь день неспокойно было. И травы не собираются, и дела не делаются. Вернулась она к дому и уселась на порог мальца ожидать. Как в воду глядела. Появился тот к вечеру чуть живой от усталости, видно, всю дорогу бегом бежал. На руках кулёк из лоскутного одеяла, а из него, батюшки святы, ножка детская свисает.
– Что ж ты делаешь-то со мной? – только и смогла вымолвить старушка.
– Бабушка, бабушка, я быстрей не мог, – слёзы в три ручья текли по лицу мальчика. – Бабушка, он умер, да? Ребёночек умер? Я не успел, да?
– А ну цить! – строго прикрикнула старушка. – Пока я здесь, никто не умрёт. Неси его в избу и клади на стол.
Развернув одеяльце, бабушка стала внимательно рассматривать нежданный подарочек. Им оказалась девочка, годика полтора от силы.
– Слава Богу, жива, – выглядывал из-за спины Ваня.
– Надолго ли? Уж больно слаба…
– Бабушка, родненькая, наколдуйте чего-нибудь скорее.
– Тут суетиться нельзя. Это же дитё малое. Второй попыточки не будет. Следи внимательно и учись. Видишь, ворочается только в левую сторону. Значит, вправо больнее. Ищем с ентого бочку. Теперича гляди дальше: правая ручка резче сгибается, а правая ножка почти не шевелится. Значит, болезнь книзу правого бока.
Старушка наклонилась совсем низко:
– На тельце ничего не видать, ни пятнышка, ни вздутия, значит, хворь вглубь ушла, – затем она медленно провела пальцем по выбранному месту, остановившись лишь раз вместе с замершей на миг девочкой. – Плохо дело. Тута ни огонь, ни ветер не помогут. Топить придётся.
– Кого топить? – с ужасом вскрикнул Ваня.
– Хворь коварную. Кого ж ещё?
Старушка замерла, на некоторое время что-то обдумывая, наконец решительно тряхнула головой:
– Чего встал как истукан? А ну бегом.
– Куда, бабушка, в деревню?
– Дурында, за избу бегом. Там где-то у стены старое корыто валяется. Найдёшь, отмоешь с песочком – и сюда. Шевелись поживее, а я пока с травами разберусь.
Когда Ваня вскоре появился на пороге с чистым корытом в руках, то поначалу даже отпрянул от пахнувшего на него аромата, почти вся избушка была заложена травами. Туески, мешочки, коробочки были сняты с верхних полоков, раскрыты и разложены повсюду. Ими были заставлены и стол, и подоконник, и даже печка.
– Ты где ребёночка такого болезненного нашёл? – спросила старушка, не отрываясь от только ей понятного перекладывания трав.
– Ой, бабушка, не виноват я, – мальчик шмыгнул носом, – соседки это нашей. У неё за пять годков третий народился, и все трое померли ещё малыми… точнее, этот третий будет, если не выживет. Ей, видимо, тётка сказанула, что я Марфу-целительницу встретил. Вот она и сидела за огородом все эти дни, меня высматривая. Даже до избы дойти не дала. Вцепилась в руку, глаза бешеные и ревёт белугой.
– А ты чего?
– Знамо дело, говорю, никакой Марфы в помине не видел. А она в ответ, мол, всё одно, ни ребёночку, ни ей не жить больше на этом свете. Лучше сразу на себя руки наложить, чем каждый год, через год детей хоронить. И муж, мол, тоже грозится выгнать её такую из дому. Сунула мне свёрток в руки да краюху хлеба за пазуху и свалилась без чувств прямо у забора. Я и сиганул к вам, бабушка.
– Хлебушек, говоришь, дала? Это хорошо… Так… лавку к печке двигай, ставь, чтобы огонь видно было. На неё корыто, в него воды налей. Следить будешь всё время, чтобы вода та ни холодная, ни горячая была… Поспешай, не торопясь, а я к тому времени с настоями разберусь.
Вскоре всё было готово. Девочку тихонечко опустили в воду, уже полную трав. Бабушка устроилась у изголовья, расставив рядом с собой всю, какая была, посуду в доме. В каждой что-то плескалось, а в одной даже пузырилось.
Ночь прошла неспокойно. Ваня то подливал воды в корыто, то чего-то приносил по наказу старушки, то забывался в коротком сне, сидя прямо на полу у стенки.
День прошёл ещё тяжелее. Бабушка ни разу не отошла от купели, становясь с каждым часом всё мрачнее и мрачнее. Наконец, ближе к вечеру, подозвала мальчика к себе поближе.
– Не отпускает её болезнюка проклятая. Видно, и вправду колдовать придётся. Я там за образок припрятала, тащи сюда. Думала, не сподоблюсь больше, да выходит, судьба такая.
Ваня осторожно достал из-за иконы запылённый мешочек с завязками и передал старушке. Та в свою очередь ловко вынула из него на свет маленький корешок.
– Что это, бабушка?
– У этого и названия-то нет… Запоминай строго. Вода должна быть тёплой. Кажные три часа давай ей мякиш хлебный, в тряпицу завёрнутый, пусть посасывает. Коли красненькая станет да заворочается, то в эту миску мякиш макай, – показала старуха на расставленную возле неё посуду. – Коли ослабнет да побелеет – в эту кружку. А если, дай Бог, уснёт, то на губки ей отсюда капай.
– Бабушка, вы так говорите, как будто собрались куда.
– Можно и так сказать.
– Бабушка, не оставляйте меня! Вдруг не справлюсь…
– Не боись, помни, чей ты внук, да и куда ж я денусь, тута буду… почти вся, – с этими словами старушка сунула корешок в рот.
Ваня отпрянул, даже руки поднял, чтобы лицо прикрыть, мало ли… колдовство всё таки… Но ничего не произошло, бабушка уселась поудобней на лавке и стала, не мигая, смотреть на огонь. Почти час не шевелилась, вдруг неожиданно плавно поднялась, словно и не старуха вовсе, прошлась по избе от окна к окну, понюхала какой-то пучок, погладила какой-то цветок, села рядом с корытом, наклонилась и начала что-то нашёптывать, будто убаюкивает кого.
Поначалу Ване боязно было, затем понял, что бабушка его и не замечает вовсе. Он даже позвал её тихонечко, а один раз, осмелев, рукой коснулся, но старушка, как склонилась над корытом с девочкой, так и продолжала шептать… всю ночь… и весь день… и ещё ночь…
И только на утро третьего дня совсем выбившегося из сил мальчика, задремавшего прямо на полу возле печки, разбудил знакомый голос.
– Всё богатство своё проспишь. Подымайся ужо.
Ваня подскочил как ошпаренный. Огляделся и, никого не увидев, бросился на улицу, чуть не столкнувшись со старушкой. Та сидела на пороге, щурясь на солнце.
– Ой, бабушка, я и прикорнул-то только минуточку одну. Всё глаз не смыкаючи, бдил.
– Да мы, почитай, уже часа два с подружкой твоей новой храп богатырский слушаем. Горазд ты носом свистеть, прямо как свёкор-батюшка апосля попойки.
– Простите, бабушка, уморился.
– А ты как хотел? Не передумал ещё колдовству учиться?
– Ой, боязно.
– А у тебя вроде как и выбора больше не осталось. Теперича каждый будет норовить тебе болячку свою показать. Так и станешь всех ко мне в лес таскать?
– Боязно, что могу не оправдать доверие ваше, учите меня, бабушка.
– С этим погодим пока. Сейчас топай в деревню свою, ребёночка отнеси родителям, с ума поди сходят. Девочку я покормила, спит она. Мамке её накажешь, чтобы поначалу молока побольше давала.
