– Растолкуй, Катюша, почему женщина носит мужское имя, расскажи о Михаиле Викторовиче, – попросила я.
– Все наоборот, это мужчина «носит» женское тело, а так как Михаилу Викторовичу одежду дают только женскую, то он носит ее. Последнее время он даже губы красить начал, сидеть стал нога за ногу, а раньше – на раскорячку, я этого не видела, Захар говорил. Он сюда давно попал, лет пять назад. Он из тех, кого ты назовешь «хорошие», больших грехов за ним не числилось, но Михаил Викторович всегда женщин недолюбливал и при каждом удобном случае вставлял: «Хорошо, что я не баба!». Понятное дело, женат не был. Служил бухгалтером, причем честным бухгалтером, ты же понимаешь разницу между честным бухгалтером и нечестным (я не знала, но, на всякий случай, кивнула)? Он и умер-то на рабочем месте, готовил какой-то отчет, разволновался, итог – инфаркт. А случилось это вечером, специально задержался, данные перепроверял, утром сослуживцы пришли, а Викторович уже кончился.
– Ну, а почему здесь он женщина? – торопила я.
– Когда он сюда попал, Наши совещались, что с ним делать. Вроде человек хороший, мухи не обидел, не воровал, не сплетничал, но вот отношение к женщинам просто отвратительное. Решили: быть ему подопечным Матвеича, но все же наказать. И внешность ему досталась не чья попало, а соседки, которую он особенно не жаловал. Наш Викторович человек трудолюбивый, просто так сидеть не привык, поэтому и выпросил у Главных работу. А так как ему бумажки не привыкать ворошить, вот его и посадили в «Приемный покой» (слово «покой» здесь значило что-то другое, нежели в больнице, это улавливалось в том торжественно-похоронном тоне, с каким моя новая знакомая его произносила). Знаешь, он мировой мужик, может, ты с ним еще увидишься.
– Может, и увижусь, – согласилась я без особых эмоций, тогда мне было плевать на эту сомнительную радость.
Однако Катя с явной завистью в голосе все же сказала, при каких обстоятельствах я снова буду иметь честь лицезреть лошадиный профиль Михаила Викторовича.
– Увидишь его, когда Главные решат, где тебе быть: на том или на этом свете. Если очнешься от комы, то проделаешь этот путь заново, но, естественно, в обратном направлении.
Я ответила, что вряд ли с такими травмами выживу, чем, кстати, вызвала почти ничем не прикрытую радость в ее глазах (я не осуждала, как можно осудить, если уже знала, что у Кати никогда не будет заветного обратного пути). И сама призадумалась, нужен ли мне этот путь назад, ведь наверняка я теперь калека. Однако мой мыслительный процесс заработал в единственном возможном направлении. Я почувствовала такой приступ голода, какой могут испытывать только молодые и здоровые парни после многочасовых физических упражнений, о чем немедленно и сообщила Кате. Мы встали, она опять взяла меня за руку, и пошли по дорожке к ближайшему зданию. Путь, к счастью, оказался коротким, мы достигли цели через несколько минут. Катя открыла скрипучую тяжелую дверь (я подумала, что здесь все двери скрипят, видно у Главных не доходили руки, чтобы смазать петли, зато у Главных убойное чувство юмора – надо же, из мужика сделать бабу…), ввела меня в хорошо освещенный и невероятно длинный коридор, в котором стояла небольшая группа людей, я разглядела среди них только одного мужчину. Он был высоким, а точнее, очень высоким, около метра девяносто, не менее (глазомер у меня – дай бог каждому!), темноволосым и смуглым. Незнакомец повернул в нашу сторону голову, слегка улыбнулся и кивнул мне. Да-да, не Кате, а именно мне. Я сделала то, что обычно делаю, когда видный, молодой (а он был молод, 30-35 лет) мужчина улыбается и приветствует меня. Я улыбнулась во все свои тридцать зуба (два зуба мудрости мне удалили лет десять назад) и помахала рукой. Катя дернула меня за рукав и зашипела:
– Вообще-то это Захар!
– Да? А он очень даже ничего. Так, куда дальше идти? Разуваться надо?
– Нет, – сказала она, – нам сюда.
Провела меня с десяток метров и указала на дверь (я, конечно же, сразу обратила внимание, что дверь находится по левой стороне). А еще я заметила, что все двери по левой стороне коридора деревянные и разноцветные, а те, что по правой – тяжелые, массивные и угольно-черные, словно неокрашенное днище чугунной ванны.
Дверь, в которую автору предстояло войти, была глупого канареечного цвета, поклонницей коего я никогда не являлась. Катя толкнула ее.
Я находилась в собственной квартире, в родной халупе, стояла в коридорчике кукольного размера и тупо смотрела на облупившийся оранжевый пол. Все было точно таким же, каким я оставила утром, кроме одного. Пройдя в комнату и увидев, что шторы не раздвинуты, я вознамерилась исправить это, чтобы впустить немного осеннего дневного света (я помнила, что теперь нахожусь в лете, но чем черт не шутит). Было жутко интересно, что же за окном. А там ничего не было. Вообще ничего! Не было даже самого окна! Оконный проем оказался обычной стеной, оклеенной старенькими обоями. Хорошо знакомую дырку в стене штора закрывала так же заботливо, как мать прячет малое дитя от дурного глаза. Вот так, дырка была, а окно – фиг!
Тишину прервала Катя, ошалело осматривающая мою конуру:
– Это все о чем ты мечтала?! Об этом?!
– Об этом я не мечтала, я здесь жила. Знаешь, самой интересно, почему я снова тут.
– Роза, когда человек попадает сюда, он начинает существовать в своей мечте, в собственной сказке. Если ты неплохой человек, то получаешь свою мечту на блюдечке. Если плохой, то тоже получаешь, но искаженную. Но здесь (она с брезгливым выражением лица обвела комнату взглядом) не пахнет никакой мечтой. Как это? – уставилась она меня.
Я на минуту призадумалась. Действительно, – вспоминала я, – я ведь ни о чем не мечтала, ну, конечно, телефон, туфли там, колбаса по полкило на завтрак – все это не в счет. Глобально же моя жизнь меня устраивала. У меня была квартира, было что одеть, даже работа имелась. Семьи не было. Я рано потеряла почти всех родных, а собственную семью еще не успела создать, а если уж совсем честно, не особо-то и стремилась – меня устраивало приятно пахнущее одиночество (рядом никто не курит, мои носки кристально чисты, а собственный перегар не угнетает). Да, я и одинока-то не была: хорошие соседи, нормальные сослуживцы, близких подруг не наблюдалось, зато знакомых – хоть отбавляй! Я не стремилась к большим деньгам, конечно, свались они на меня, не отказалась бы, но в жизни не считала купюры необходимым компонентом тарелки с надписью «Счастье», и вообще, я не была несчастлива от их недостачи. Если уж совсем откровенно, даже в лотерею ни разу не играла, не потому что считала себя невезучей, а потому что возможность выигрыша оставляла абсолютно равнодушным мое сердце. Да, хотелось зарабатывать больше, но желание стать богаче здесь абсолютно не причем. Просто казалось справедливым, чтобы мой труд оценивался выше морально, и это, уже как следствие, выражалось бы и в денежном эквиваленте. Вот так, буквально за минуту я подвела жирную черту под своей прожитой жизнью.
Я была вполне счастлива, мне почти всего хватало. Да, о материальных ценностях не мечтала, но это не значило, что я примитивная амеба-человек без фантазии и мечты. Дудки! У меня была мечта. Вот, какая.
Чтобы стоять в темную и теплую летнюю ночь на мосту, что через большую реку с тихим, непременно тихим течением. Стоять не одной, а с человеком, самым дорогим и близким, чтобы больше никого, ни единой души, держать его за руку и смотреть на черное небо, на котором горит единственная, но самая голубая и яркая звезда. Мы стоим молча – слова ни к чему, и я слышу, как ровными ударами бьется сердце возлюбленного.
Из тех мужчин, которых я знала, ни один не годился на роль того, чья рука могла бы лежать в моей. И это, пожалуй, не из-за меня. Я не особо привередливая, да и недостатков столько, что не дай бог, как говорится. Те же веснушки, например, или привязанность ко всяким собакам типа Люськи. И если с веснушками я боролась сама, то с люськоподобными никому бороться не позволяла. Да меня-то они – мои малочисленные поклонники, бывало, и устраивали, но вот в мечту почему-то не вписался ни один из них. То ли от того, что ладони у них, мало того, что мозолистые, так еще и влажные, то ли дышали они чересчур громко, со свистом прогоняя воздух через крупные пролетарские ноздри, то ли в волшебном свете голубой негасимой звезды их лица отчего-то вдруг приобретали подозрительный фиолетовый оттенок, я уж, право, и не знала. А последние пару лет, я вообще, никого не примеривала на свой ночной пейзаж: уже не хотела, уже не верила.
