– Ага, значит, рай есть! – вырвалось у меня.

– Бред все это – рай, ад! И все религии с разными богами тоже бред. Я, видишь ли, почти верила и крещеная, а получается зря. Бога-то нет! Правда, здесь это мало кого интересует. Зато есть Главные. Они одни на все времена и для всех людей. И не только людей. Сюда попадают коровы, лошади, птицы, рыбы, просто они в другом месте. Что-нибудь понятно? – спросила она.

– Не все, конечно. Ты говоришь «хорошие». Если есть хорошие, значит, есть и плохие. А если ты нехорошая, я ведь правильно поняла (она кивнула), значит, ты плохая, да? Почему?

– Плохие-хорошие, немного не так. Это мы так думаем. Опять же, как в религии. Все по-другому. Дома, ну там, где ты сейчас будешь находиться, все делиться на две стороны: на левую и правую. По левой живут те, кто под опекой Матвеича, а по правой те, кто под опекой Захара. Я живу по правой стороне, но получила право общаться со всеми: и с «левыми», и с «правыми». Остальные «правые» заперты в одиночестве, они других людей, кроме Главных и меня, а теперь и тебя еще, не видят…

Как медик я негодовала: люди в одиночестве, без воздуха! Такого отношения я не могла одобрить и сказала об этом Кате. Она хмыкнула:

–Тебе надо самой это увидеть, так не поймешь. Погоди, скоро все станет ясно.

Однако этих объяснений показалось недостаточно, я снова завалила ее вопросами.

– Как определить «левый» человек или «правый»? Есть конкретный закон, или это Главные сами решают?

– Роза, подожди. Надо подумать, как лучше объяснить, ты нервничаешь, а у нас никто не нервничает, мы – мертвые, и мне непривычно. Подожди, посиди пока.

Я не возражала – посидеть, так посидеть. Правда, желудок вставил «я против», но ему не привыкать тосковать в одиночестве, пришлось согласиться. Я стала глазеть вокруг. С трех сторон были мальвы, все, как одна, розовые и высокие, а с четвертой просматривалась узкая тропинка, по которой мы пришли сюда, но на повороте видимость обрывалась. Имелся кусок сочно-голубого неба без облаков и солнца. Присутствие последнего вовсе необязательно для моих веснушек, но без него получалось, допустим, следующее: слушаешь хорошую музыку, но нет в ней должной живости, и завершающие аккорды отсутствуют. Не хватало тепла от солнечного лучика, слепящего глаза и заставляющего чихнуть, не хватало облаков, пусть даже бесформенных, из очертаний которых нельзя придумать в своем воображении кораблик или сердитого старика. Не доставало мохнатых шмелей, всяких больно кусающих бзык, и, наверное, если копнуть поглубже, не было и прозрачных червяков, но ковырять землю каблуком я не стала. Стояла такая тишина, познать которую могут лишь на сто процентов глухие люди. До одури захотелось привычных звуков: жужжания, шума ветра, запутавшегося в листве или воркования грязных голубей, плевать на их внешний вид. Я глянула на Катю, в тот момент было просто необходимо почувствовать присутствие кого-то живого (правда, Катя, по её же словам, считалась безнадежно мертвой). Она почувствовала мой взгляд, повернула голову, чуть улыбнулась и начала:

– Когда мы попадаем сюда, с того света присылают папку, ты ее видела (я кивнула, ага, «считать человеком»). В ней про умершего все-все: кто, откуда, чем занимался, кого любил, о чём мечтал, поступки, даже мысли. Эту папку смотрят Главные вдвоем, всегда вдвоем и очень тщательно, и решают к кому из них ты прибыл. Если хороший человек, ну, по религиозному не сильно грешил, то к Матвеичу – влево, стало быть. Ну, а если человек в сущности неплохой, но грешен (по интонации я четко поняла – это она о себе), то к Захару.

– А грехи, как в Библии или как в Коране, такие же? – спросила я непонятно зачем. По правде, я и не знаю их – этих смертных грехов, разве что «не убий» и еще «не чревоугодничай».

– Нет, не совсем, – пожала плечами она.

И вдруг очень оживилась и быстро, горячо заговорила:

– Я была обычной студенткой. Выпивала, курила иногда, мужчины, то, се, ну и у других ведь так же, что с того (я помнила, что здесь не нервничают, но она тогда была просто на грани)?! Встречалась с одним женатым, не любили друг друга, а так, от нечего делать, жена застукала, орала, с кулаками лезла… Через две недели хулиганы меня по голове битой огрели – сразу в морг. Но Захар не за мужика того к себе забрал, а за то, что у соседки каждые полгода котят топила. Кошка у нее гулящая была, черт подери, шалава!.. Знаешь, как тяжело приходится, но Главные сжалились и разрешили вот другим помогать, лечить, как могу, правда, – эти слова Катя договаривала спокойно, почти радостно.

– С теми, кто живет справа, происходит что-то ужасное, Захар вас мучает? – не выдержала я.

– Нет, никто нас не истязает. Захар даже исполняет наши заветные желания, правда, в искаженной форме, – начала было она, но замолчала.

Возникшая пауза дала мне возможность поразмыслить надо всем сказанным Катей. Я отродясь не умела жалеть женатых мужчин, их разъяренных жен, и исцарапанных ими любовниц. Тогда я сильно, честно признаюсь, пыталась посочувствовать Кате, как одной из участниц вечного любовного трио, но не выходило. Мне становилось жаль ее, когда я представляла, как ее, идущую, возможно, из гостей теплым апрельским вечером, одетую нарядно, вдруг настигает жестокий удар, и как из ярко накрашенного рта ее бежит темная струйка крови. Представляла, как ее уже голую рассматривал патологоанатом и резал четкими движениями, а может, и не резал – причина смерти и так понятна. Но, должно быть, я ненормальная и мне более всего стало жаль не ее, а маленьких слепых котят, только облизанных кошкой, которых Катя уверенно брала наманикюренными пальцами и осторожно, без брызг, опускала в ведро с ледяной водой, а в это время дико орала та самая «шалава-кошка», запертая в туалете и обманутая уже в который раз. Мне хотелось спросить Катю, обучали этому специально в веттехникуме, или же она переняла это от мамы, а, может, от бабушки, которая постоянно что-то вязала, и с клубком которой любила играть толстая серая кошка – домашняя любимица. Но я не решилась. Меж тем она снова заговорила.

– У меня была мечта. Вполне обычная. Жить богато. Чтобы вилла своя, чтобы слуга завтрак приносил (здесь она хмыкнула), чтобы платьев полные шкафы, и чтобы море близко, чтобы из окон видно. Теперь у меня все это есть! Море, наверное, Красное – под окнами, двухэтажный дом, сотни платьев (я не сомневалась в ее словах, то, что на ней было тогда надето, стоило около пяти-шести лет моего труда в больнице). Казалось, мечта сбылась, но!.. Я встаю завтракать, сажусь за стол, снимаю крышку с кастрюльки, а там полуразложившийся котенок, смываю воду в унитазе, появляется другой, пушистенький, набираю воду в джакузи, а их там, глядь, уже с десяток плавает. И так везде: вода и мертвые котята. Понимаешь, заварку хочу из чайника налить, она не льется, а я уже знаю почему, потому что там тоже дохлый котенок. Ты понимаешь?! Сначала визжала, так страшно было. Привыкла. Выкину его, как пакетик использованной заварки и все. Когда выходить разрешили, стала у «левых» в гостях есть, Матвеич жалеет, угощает чем-нибудь, и то ладно.

– Это жестоко, – я чувствовала, что Катя хочет услышать от меня именно это, – и что, ты всегда будешь так жить (здесь я осеклась, живых здесь не было), неужели ничего нельзя изменить?

– Нет, ничего. С правой стороны на левую не попасть, это правило вечно. Я никогда не начну жить заново, и от мертвых котят меня тоже не избавят. Но я привыкла, а что еще остается? А? – и так как я молчала, она продолжила. – Самое страшное здесь это одиночество и отсутствие надежды хоть на что-либо. Знаешь, это действительно страшно, когда не на что надеяться, когда не в силах что-то изменить, но еще ужаснее, что ты с этим смиряешься, причем, безропотно смиряешься (здесь я мысленно добавила: «Как котенок, идущий ко дну»).

И так невесело, а тут еще тема для разговора располагала и вовсе к желанию завыть волком, и я, как человек хотя бы частично живой, решила сменить ее на более, как виделось, веселую.