Я шла, подпевала, фантазировала, и жизнь казалась, несмотря ни на что, ярко раскрашенной каруселью, на которой я – вечная девочка с торчащими косицами и с пломбиром в руке, сижу на пестрой лошадке и хохочу. И вся эта карусель вращается благодаря пышнотелой девице с глазами, так поразительно похожими на мамины. И имя ее – Жизнь. Вы ведь тоже знаете ее?

Я часто думаю, зачем родители назвали меня Розой. Неужели думали, что от этого я стану красивее или счастливее? Они даже не смогли объяснить, чем оно им так понравилось. Признаться, меня оно устраивало, другого я не и представляю, но хотелось какой-нибудь романтической истории, а истории тю-тю. На вопрос, почему меня так нарекли, я до сих пор отвечаю: «Хотела бы сама знать!». Ну да я снова отвлеклась.

Прошла я чуть больше половины пути, настроение что надо, жизнь виделась, если не прекрасной, то вполне сносной, и жить хотелось очень-очень долго (в тот день, я отчетливо это помню, абсолютно точно не хотелось умирать). Однако, маленькая чернявая и худая девчонка в латаном платьице тяжелого свинцового оттенка уже повизгивала от нетерпения, переминаясь босыми грязными ногами, перекладывая с одной руки в другую небезызвестный сельскохозяйственный инструмент. И ведь дождалась!

Выворачивая из-за угла, я не услышала (я же была в наушниках) сигнала, предвещающего неравное столкновение. Более того, я и не увидела нечто большое, надвигавшееся сбоку – в тот момент я подвернула каблук, и все внимание было приковано к ногам. Понимаете, даже не успела заметить, что это за машина, которая, несмотря на сопротивление всех тормозных колодок, не смогла остановиться. Глухим ударом в грудь она заставила мое тело на мгновение забыть о законе земного притяжения и, взмыв метра на два в высоту и пролетев около десяти, «нежно» опуститься в «заботливо» распахнутые объятия фонарного столба.

Да, я не видела эту машину, но могла поспорить в тот момент на что угодно, что она была огромной. Смешно, но первое, что пришло в разбитую голову – мысль о том, что я умираю на пике моды: в чудных ультрасовременных туфлях, а в ушах у меня звучит популярная песня, о том, как случайная физическая близость вдруг переросла в светлое духовное чувство. Обремененный многочисленными сотрясениями и кровоизлияниями мозг нарисовал жестокий комикс: глупый маленький динозаврик, судя по комплекции, любитель манки на воде, да и вообще, вегетарианец, бьется из последних сил в лапах хищного алозавра (так похожего на Годзиллу). Тот ломает малышу ребра, крушит суставы, рвет острыми когтями артерии, и, вдруг, как ребенок, наигравшись вволю с уже надоевшей игрушкой, швыряет его в колючие заросли, и, ворочая окровавленной мордой, вынюхивает новую жертву. А маленький прохладный ящер, истекая кровью, скуля от нестерпимой боли, знает наверняка – конец. Занесенный многомиллионным слоем песка и исторической пыли, он когда-нибудь будет найден бородатым и дурно пахнущим давно не мытым телом геологом, который, может быть, получит за него особую премию и обмоет находку с такими же бородачами-товарищами.

Боль была запредельной. Она не делала скидку ни на медицинское образование, ни на молодой возраст, она топила меня в моей же низкогемоглобиновой крови, ударяла стопудовым молотом по голове и огромным коловоротом раскрывала диафрагму, превращая ее в суповой набор, причем, самого низкого качества. Автор представлялась себе тем самым забитым до смерти динозавром, чьи ребра походили на окровавленный распустившийся цветок. Я долго была в сознании, видела склоненные лица медиков «Скорой помощи» и в их глазах легко читала удивление, почему я еще не в стране вечной охоты. Вкололи обезболивающее, аккуратно переложили на носилки… На этом конец. Я впала в небытие.

Глава 3. Читать которую не обязательно клаустрофобам, и в которой автора ждет новая пара обуви

Я очнулась и долго силилась понять: куда делась боль, и где я нахожусь? Возникло ощущение узкого коридорчика, в который никогда не проникал дневной свет, а последняя лампочка была ловко украдена чумазыми воришками ещё во времена Второй мировой войны. Проще – темнота, хоть глаз выколи, и я инстинктивно вытянула руки, ощупывая то стены, то пустоту, чтобы действительно не случилось подобной оказии. Стены прохладные, гладкие, скорее всего, окрашенные обычной масляной краской, потолок, вероятно, очень высокий, плюс холодный бетонный пол. Раз десять я то громче, то тише взывала: «Эй, кто-нибудь! Отзовитесь!». Но в ответ слышала только эхо (поэтому и решила, что потолок высок). Страха не было, просто меня очень угнетает неизвестность, я хотела ясности, тем более, что никак не могла понять целесообразности пребывания здесь. Как у человека, работающего за оклад, при этом по восемь часов в день, у меня прекрасное чувство времени. В связи с этим могу точно заявить, что стояла я уже более часа, а на шпильках, да еще в условиях полной темноты, это сродни подвигу. Никто не мешал мне сесть, и я села, прямо на бетонный пол, ибо стула так и не нашарила. Мысль о придатках мелькнула, но после аварии, это показалось несерьезным, чем-то вроде занозы. Однако, примерно через полчаса, я уже сочувствовала всем нищим, особенно тем, кто сидит на ступенях переходов или церквей, и получающим милостыню, наверное, еще меньше меня в больнице. Черт подери, это очень холодно и жестко. Я поднялась и немного походила, держась одной рукой за стену.

Вдруг из стены пробился лучик красноватого света, я четко услышала, как скрипнула дверь, но все тотчас и исчезло. Прошло еще минут двадцать, снова приоткрылась дверь (теперь я хорошо разглядела – обычная, деревянная, крашеная), впуская в коридор свет. Я попыталась рассмотреть сам коридор, он показался бесконечным, потолок же и впрямь был высоченным. Я не знала, что делать, но нутром поняла, что эту дверь открыли именно для меня. А для кого еще, если в коридоре была я одна. Поэтому, на всякий случай, перекрестившись (отродясь не крещена), я взялась за металлическую ручку и распахнулала дверь настежь.

За ней находилась комнатка не более двух квадратов с красной лампочкой на беленом потолке уже обычной высоты. Стены неприглядного темно-коричневого цвета, возле одной из них стояла простенькая скамейка, прибитая к полу. Я невольно подумала: «Воруют что ли?». Рядом со скамейкой на стене привернут поручень, напоминавший по форме и размеру обычную строительную скобу. Появление двери и всего, что за ней находилось, в принципе, не обрадовало, но глаза, увидевшие скамейку, тотчас передали сигнал мозгу, а тот в свою очередь ногам, и мои ноги, уставшие и затекшие, сами шагнули вперед, почуяв долгожданный отдых. Как только я пересекла порог, дверь с тем же скрипом, что и распахнулась, захлопнулась. Я испугалась и кинулась назад, чтобы открыть ее, но в ту же секунду с потолка опустилась вторая дверь, на сей раз тяжелая, наверное, даже пуленепробиваемая (как я ее не разглядела?), отрезая путь к бегству. За этим последовал толчок, и вся комнатенка понеслась, судя по ухнувшему сердцу, вниз на бешеной скорости. Меня несколько раз кинуло из стороны в сторону, пока я не схватилась за поручень. Не отпуская его, уселась на скамейку. Почему-то и теперь страха не было, я осознавала, что это движение приведет хоть к чему-то, а это, по крайней мере для меня, лучше всякой неизвестности.

Движение вниз прекратилось. Я приподнялась, готовясь к выходу, однако в сей момент, началось движение по прямой, совсем, как в обычном поезде, разве что практически беззвучное и более быстрое (меня прямо таки прижимало спиной к стене, совсем как на американских горках). Примерно на середине пути, а длилось это путешествие около трех часов, в голове зародилось ощущение пойманной в ловушку мыши, причем мышеловку привязали к летящему самолету. Пришлось смириться с положением кого-то маленького, летящего в никуда, выбора-то никто не предоставил в любом случае. Я даже немного подремала, очнулась от очередного толчка – началось движение вверх, а потом снова по горизонтали. Я была мышью-путешественницей, пойманной даже без приманки, привязанной к хвосту сверхзвукового «Боинга», и летящей теперь по сложному лабиринту, то ли вырытому под землей, то нарисованному в небе.