– Ага, и не только по-твоему! Ты что не русская? (я замотала головой, показывая, что очень почти русская) А что с родной речью-то не дружишь? Там (она махнула рукой в сторону окна), откуда вы приходите (странно, но я лично зашла в эту комнату через дверь), вы называете наш свет «тем светом», следовательно…(она заглянула мне в лицо, очевидно, думая, что я сама догадаюсь, но глубоко разочаровалась, увидев мое тупое выражение, и продолжила), здесь это становится «этим светом», а ваш свет, попросту жизнь, – тем светом. Ну, поняла?
– Нет, – буркнула я. – А поесть дадут?
– Да, сейчас придет за тобой Катя и проводит в другое здание, – с этими словами она нажала на столе какую-то кнопку, очень похожую на обычный дверной звонок. – Может, еще увидимся, – и махнула рукой, давая понять, что разговор окончен.
Некоторое время мы сидели молча.
– Извините, можно последний вопрос? – и я, не дожидаясь ответа, задала его. – Как вас зовут?
И тут услышала то, к чему абсолютно не была готова: «Михаилом Викторовичем». Я открыла рот, собираясь заблеять, но в этот самый момент в комнату вошла незнакомая мне (ну естественно) девушка.
ГЛАВА 5. В которой я узнаю истории Кати и Михаила Викторовича и получаю долгожданные обед и отдых
Она относилась к тому типу девушек, про которых так и хочется сказать: «Какая милая!». То есть высокая, чуть полноватая, со здоровым (если это слово тут уместно) румянцем, с ямочками и теплыми, практически черными глазами. Но самое замечательное – это волосы. Наверное, в роду у Кати были евреи. Волнистые, густого шоколадного цвета, длинные, до пояса. Носила она их вольно, не мучая косами и заколками, отчего некоторые пряди, видать, самые непослушные, вырывались из общей копны и шевелились, как жирные и блестящие ужи, отъевшиеся на дармовых лягушках в террариуме. Если бы она нахмурила брови и сжала губы, то художник вполне мог писать с нее казачку. Но если сунуть ей в руки голого рыхлого младенца и заставить задумчиво смотреть вдаль, то уже этот же художник, простирая испачканные краской руки к небу, стенал: «О, мадонна, вы, дитя мое, настоящая мадонна!». Но она пришла одна, орущего мальчугана не было, брови не хмурила, а, наоборот, широко улыбалась мне и этой самой (а может этому самому) женщине, с которой я только что беседовала.
– Катюша, бери помощницу, корми-пои и сегодня ни с кем не знакомь, – дружелюбно скалясь и золотисто мерцая коронками, начала «не то женщина, не то мужчина». – Как там наши, болеют? Захар как?
– Упокой вас, Михаил Викторович, всё хорошо. Болеем, но так, не страшно, не смертельно (в этом месте они дружно рассмеялись). Захар занят, работы много, его-то подопечных всегда больше, сами знаете, да и мы с вами из их числа. Варежка простыла – опять воды холодной напилась. А так ничего, по-прежнему. Вы мне никак помощницу даете? Пусть земля вам будет пухом, теперь веселей будет, – защебетала Катя и нагло, как рассматривают лошадь при покупке, уставилась на меня.
– А что это за вонь? – спросила она, принюхавшись.
– Да, Роза, знакомься, кстати, в навоз угодила, помыться бы ей.
– А-а-а, ну все, повела я ее тогда. До свидания. Звоните, Михаил Викторович, если что. Ах, да, забыла спросить, Роза надолго, или вообще, навсегда?
– Пока рано говорить, лучше сама узнай у Захара или у Матвеича, на месяц, не меньше, это уж точно. Бегите, девчонки, меня другие ждут. Пока, Кать, – закончил Михаил Викторович, оправляя юбку на волосатых коленях.
Катя приблизилась, подмигнула мне, взяла за руку, подвела к туфлям, подождала, пока обуюсь, и, снова взяв за руку, увлекла за собой. А я все это время думала, наверное, потому что у меня искаженное чувство юмора, что хорошо, очень даже хорошо, что я – Роза, а не Катя. И что, если бы мне сейчас этот двуполый дядька-тетка сказал: «Пока, Роз», то вышел бы безобидный и слепой, как дождевой червяк, «покароз», а вот будь я Катей, то каждый день все знакомые настоятельно убеждали меня: «Пока, Кать». Однако, боясь, что милая девушка Катя не поймет и обидится, автор не стала делиться с ней подобными домыслами.
Меж тем мы вышли на улицу и направились к соседнему зданию. На горизонте виднелись силуэты десятка, а то и более человек.
– Авария крупная или пожар, – прокомментировала Катя, увидев немой вопрос в моих глазах. – Так бывает, когда умирают все сразу, в одну минуту, когда автобус с моста упал или детдом какой сгорел. Остальные по одному ходят, как этот (она кивнула на топающего почти на одном месте Петра Семеновича, я бы не удивилась, если бы его фамилия была, ну скажем, Черепахов) убогий дедуля.
– Его к нам привел инсульт или инфаркт, или рачок какой, поняла? – пояснила она, продолжая держать меня за руку, как маленькую девочку.
– Этот твой (я позволила себе сразу перейти на «ты», Катя была явно младше меня) дедуля имеет трещину в заднем проходе, не знаю, правда, каких размеров, мне это дядька-тетка сказал, ну этот, Михаил, как его… – я забыла отчество.
– Викторович. Дядька-тетка? Ха-ха-ха!!! Нет, он точно дядька. Слушай, а от трещины в заднем проходе вроде не умирают. Но, понимаешь, я не врач, тебе видней.
У меня накопилось много вопросов.
– Меня определили тебе помогать, я думала, что ты врач, а говоришь, что нет…
– Я – медик, в каком-то смысле, ветфельдшер, – был дан первый ответ.
– Здесь все мертвые…
– Э, не все, – прервала она, – ты, например, еще не умерла, ты в коме, может, назад вернешься…
Наступила моя очередь прервать ее:
–Да, я не о том. Я о том, что мертвецов чего лечить, они же мертвые, да и чем им болеть?
Она стала убирать выбившуюся из общей массы волос прядь, лезшую ей в рот с настойчивостью ребенка, выманивающего шоколадку, за ухо, но, видимо, не удовлетворившись этим, стала убирать за уши все свои замечательные космы, словно готовя рот к ответам, а уши к вопросам.
– Да, не болеют они ни чем, так баловство, внимания не хватает, вот и хотят, чтобы давление им померили или, хм, сердце послушали. А как это сделать? У нас, у мертвых, сердце не стучит, и пульса нет. Вот и играюсь с ними. А ты новенькая, тебе обрадуются. Здесь ведь все строго, в какой день умер, в том и останешься, в другой день не попасть, это только немногим разрешено, тем, кто очень старался, заслужил, так сказать. Ну, чтобы тебе понятней было, я попроще постараюсь объяснить, хорошо? – спросила она, сворачивая при этом в сторону и меняя маршрут нашего движения.
Катя потащила меня к зарослям мальв у забора, уверенно провела сквозь розово-зеленую гущу к одинокой лавочке, удачно спрятанной от ненужных взоров, и только здесь выпустила мою руку, уже вспотевшую, из своей пухленькой ладошки. Мы синхронно сели.
– Смотри, – продолжила она, – на конкретном примере объяснять буду. Тебя что, машина сбила?
Я утвердительно кивнула.
– Ну вот, представь себе, что она тебя наглухо сбила (я поежилась), и ты умерла сегодня. Ты проделываешь этот путь точно также и попадаешь все к тому же Михаилу Викторовичу, он оставляет тебя в том же дне вместе с другими почившими в этот же день, и ты коротаешь вечность, допустим, в компании этого треснувшего старикана – Петра Семеновича, или как его там. Передвижения в днях, а тем более в годах исключены, окружать тебя будут люди, умершие в нашей стране, но и то не во всей, а в ближайшем регионе… – после каждой фразы она наклонялась чуть вперед, поворачивала голову и заглядывала мне в глаза, как будто рассматривая степень понимания. Видно, выражение моего лица было не сильно идиотским, поэтому Катя ничего не повторяла по нескольку раз.
– А ты ходишь в разные времена к разным людям?
– Почти. Я хожу к Михаилу Викторовичу, если вызывает, могу выйти на улицу, где мне и встречаются «чужие». Но постоянно живу в пятнадцатом апреля. Нас там сейчас 823 человека, было больше, но двое уже на том свете, то есть заново родились. Они хорошие, а мне это никогда не грозит, да я и не хочу. Здесь совсем неплохо: никаких денег, накормлены, одеты, живем как в раю.
