Нет, я не чувствовала себя в полной безопасности. И листья трепетали не только от речного ветра: Аркадий мне пока небезразличен. Когда он, наконец, ушел, я долго еще оставалась деревцем, чтобы прийти в себя.

Все-таки если хочешь стать действительно невозмутимым, придется превратиться в камень. Я думала об этом, когда строила для тетки спуск к воде. Пример подали дачники-соседи. У них от берега уходит в реку коса из валунов. С нее удобно полоскать белье, стирать половики и чистить рыбу – вместо того чтобы спускаться по земляным порожкам, расползшимся после дождя, стоять в воде в болотных сапогах. На берегу полно камней, оставшихся после разливов, и в речке тоже. За пару дней я выложила валунами лесенку и небольшой участок дна. Выбрала место для себя, оставив между каменных ступеней промежуток.

Надо еще потренироваться, чтоб к возвращению хозяев полностью освоить технологию. В день их приезда я дождусь, пока придет автобус. Закрою в доме пуделя, чтобы не выскочил на улицу, и отопру ворота. Потом спущусь к реке.

Не знаю, услышу ли я их голоса, почувствую ли, как тетка ступит на меня ногой, как согревает мою серую поверхность солнце. Или же буду безучастно наблюдать, как оно утром поднимается над лесом из лиловых, слившихся в тумане сосен, а вечером воспламеняет их верхушки мазками красноватой охры.

Вид сверху

Я так давно не открывал в сети свою страничку, что начисто забыл пароль и имя. Завел другую. Какая разница, ведь эту запись, как и предыдущие, никто не прочитает. Она зависнет в недрах Интернета, подобно космическому мусору, болтающемуся на орбите.

Вы спросите, если я не жду отклика, зачем я создал свой аккаунт?

Во-первых, трудно отказаться от привычки городить слова, если ты делал это ежедневно много лет подряд. А во-вторых, из вечной человеческой потребности в исповеди.

Тогда другой вопрос: а почему я не иду к священнику или не встречусь со старым другом?

Несколько раз я заходил в наш храм, где отпевали Люсю. Когда нет службы, так хорошо стоять в небесном свете из-под купола перед сияющим иконостасом. Вокруг беззвучно движутся послушницы, как будто бы плывут или летят: под длинным черным одеянием не видно ног. И ты на время преодолеваешь притяжение Земли. И чувствуешь присутствие Всевышнего, в существование которого не веришь.

Я знаю одного священника, отца Андрея. Он пухлый, как дрожжевое тесто. Или кулич с изюминками карих глаз. Отец Андрей мне симпатичен. Хотя и он, как и его коллеги, читая проповедь, сбивается на менторский высокомерный тон. Снисходит к прихожанам с недосягаемой для них духовной высоты.

А с мужской дружбой у меня проблемы потому, что я не в состоянии напиться. С российской точки зрения – изрядный недостаток. Я выпил только пару рюмок на Люсиных поминках. Ее родня непонимающе глядела на меня. Не объяснишь же каждому, что эту боль я должен был перенести без всякого наркоза.

Но и тогда, когда я пью со всеми наравне, мне удается захмелеть лишь ненадолго. Некая сила вскоре возвращает меня к трезвости, подобно морю, которое выталкивает тело, помогая держаться на плаву. Я продолжаю вливать в горло водку, но медленно трезвею и чувствую себя неловко, поскольку вынужденно наблюдаю за другими. Как они киснут и мутнеют, как заплетаются их языки и ноги. В редакции первое время на меня смотрели с подозрением. Потом привыкли и даже иногда просили, чтоб я вообще не пил и развозил всех по домам вместо такси.

Моего друга Витьки хватает на три рюмки. После четвертой-пятой он начинает клеймить премьера, президента, чиновников и олигархов, переходя с ненормативной лексики на оксфордский английский, который мы учили в школе. Ни власть, ни олигархи мне не то что бы не нравятся, скорее малоинтересны. А Витьку непротивно видеть даже пьяным. Не так уж важно, что он говорит. Зато я помню, как мы кидались рыжими портфелями на школьной перемене.

Мне грустно, оставаясь на поверхности, смотреть, как Витька тонет в луже. Спасти его я не могу. Просто гружу в такси и отвожу домой, сдаю с рук на руки жене. Мне почему-то стыдно, хотя мы оба, я и Лена, понимаем, что Витька точно так же бы набрался без меня.

К себе я возвращаюсь совершенно трезвый, только в голове слегка шумит. И долго не могу уснуть. Правда, теперь свежая голова с утра не очень мне нужна.

Интель на окнах

Сегодня мне сделали предложение, от которого можно отказаться. Когда запел мобильный, мы с Лехой поднимали еврораму, чтобы установить в проем. Пришлось вернуть ее обратно на цементный пол. Напарник с облегчением вздохнул и сел перекурить. Он весь в испарине, ему наша работа дается очень тяжело.

Звонил Андрей Андреевич Андреев. Это отсутствие разнообразия в имени-отчестве-фамилии меня всегда немного напрягало – от перемены мест слагаемых сумма не менялась.

Он вежливо поинтересовался, как дела. И я в ответ спросил:

– Как младшенькая? – Я знал, что у него есть взрослый сын от первого студенческого брака и маленькая дочка от второй жены.

– Нынче в первый раз в первый класс. Время летит, не оглянуться.

Обмену светскими любезностями он уделял всегда одно и то же время: ровно две минуты. Но тон был не фальшивый.

– Есть разговор. Вы не могли бы к нам зайти?

– Как срочно?

– Очень срочно.

– Освобожусь не раньше полшестого. У вас буду к восьми.

Мне нужно принять душ, переодеться. Ведь не могу же я явиться к ним в заляпанной монтажной пеной робе.

– Идет. Я задержусь сегодня допоздна. Много работы.

Андрееву положено быть трудоголиком по статусу, ведь он министр. Ему подведомственны областные СМИ, поэтому я часто с ним общался в бытность замредактора «Недели» – газеты, которую я по привычке называю нашей, хотя ушел оттуда год назад. Из его каменных, не перевариваемых фраз я изготавливал вполне съедобные и даже с некоторым вкусом тексты. И он это ценил.

Закончив разговор, я обернулся посмотреть, готов ли Леха. Но он по-прежнему сидел среди строительного мусора, спиной к сырой стене, и по лицу его бежали струйки пота. Пускай еще немного отдохнет, а я побуду несколько минут на лоджии: мне нравится вид сверху, хотя за этот год я вроде бы к нему привык.

За домом, который мы сейчас стеклим, толпятся заселенные высотки. Но с трех других сторон обзор пока открыт. На дальнем плане пестротканые осенние леса, к ним тянутся поросшие красным кустарником болота, которым вскоре предстоят осушение и застройка. Слева коттеджи с черепичными цветными крышами – оранжевыми, синими, зелеными. Справа березовая роща, уже по-осеннему зыбкая – при каждом дуновении ветра она теряет золотые пряди. Алчный застройщик подступился к ней вплотную. А между лесом и домами пруд, откуда вытекает тоненькая речка, уходящая в болота.

В начале лета пруд обнесли забором, поставили шлагбаум и зарыбили, чтоб обитатели коттеджей и их гости могли поймать форель за деньги. Желающих, по-моему, пока немного, но иногда я вижу этих рыбаков со своего окна.

В поселке под одной из черепичных крыш живет Андрей Андреевич Андреев. Я его как-то встретил в местном супермаркете с тележкой, полной правильных продуктов. Он сам меня окликнул. А я спросил, поймал ли кто-нибудь хоть что-нибудь в зарыбленном пруду.

И он ответил по-мальчишески:

– Не-а. – И даже пошутил: – А водолаза нанимать, чтобы цеплял форель на удочку, хозяева пока считают нерентабельным.

Мы иногда с ним говорили о рыбалке. Он основательный рыбак, а я любитель. За лето пару раз закидываю удочку рядом с отцом на даче. Мне попадаются лишь чебаки, иногда окунь с красным плавником.

Леха позвал меня. Сказал:

– Надо отъехать, Алексей Петрович.

Мы с ним тезки.

– Леш, время только три.

– Я через час вернусь.

– Да знаю я твой час.

– Я говорю, вернусь – значит, вернусь.

– Ладно, запеню пока щели, это можно сделать одному.

– И еще маленькая просьба.

И просьба мне давно известна. Я молча выдаю ему сине-зеленую бумажку.