Хотя, наверно, были более серьезные причины.

– Надо подумать.

– Думайте. Только недолго. Я понимаю, в вашей нынешней работе много плюсов. – Андрей Андреев был одним из тех, кто уважал мое решение сменить профессию. – Сам иногда мечтаю бросить все и делать что-нибудь руками. Но жаль, когда квалифицированные специалисты пропадают зря.

Отказываться с лету я не буду. Мне в целом нравилась наша газета. Мы не пускали на свои страницы темы вроде «апокалипсис-2012» и сохранили штат корректоров, чтобы читатель не спотыкался постоянно об уродливые опечатки. Я мог даже себе позволить иногда писать о том, что мне казалось важным. К примеру, о современной медицине как средстве массовой манипуляции, что я считаю явлением как минимум не менее опасным, чем коррумпированная власть. Хотя, конечно же, наша газета далека от идеала СМИ, которые должны стремиться – крамольная идея из уст их представителя – держать нейтральный тон.

Да и какой из меня главный?! Я всех бы распустил. Позволил бы ребятам приходить к двенадцати, а то и оставаться дома на весь день. Ведь можно отослать готовый материал по электронной почте – зачем же множить пробки на дорогах.

Я вышел от Андреева и, ожидая лифт, смотрел в окно. Вернее, это была полностью стеклянная стена от потолка до пола. На противоположном берегу пруда горели золотые купола нового Храма-на-крови царской семьи. Солнце жгло купола закатными лучами, подобно сварочному аппарату высекая из них искры. Не знаю, наблюдает ли когда-либо эту картину Андрей Андреевич Андреев из своего окна.

В начале ночи я снова вышел на свою страничку.

Нет откликов.

Спросил бы кто: а почему я бросил журналистику. Или: а что случилось с Люсей?

Впрочем, ответ один на эти два вопроса.

Цветок-подснежник

Люся пришла в редакцию сразу после окончания университета. Мне позвонил один знакомый и попросил ее устроить. На тот момент она была уже замужней женщиной, хотя казалась совсем юной. Естественная нежная блондинка, стройный стебель с полураспустившимся цветком. Могла бы стать моделью, но роста ей немного не хватало. И одевалась Люся необычно, не так, как большинство молодых женщин ее возраста. Она, к примеру, не носила курток, шапок, брюк. Зимой и летом ходила в узких юбках до колена, чтоб видно было ноги. Любила шали, они ей очень шли. Особенно одна, увитая пунцовыми и золотыми розами по краю.

Писала она ужасно. Кто-то из ее наставников в университете обмолвился, что журналист должен все время удивляться, чтобы придать эмоциональную окраску тексту. Она взяла это за правило и сообщала обо всем с одной и той же изумленной интонацией: о драке в японском ресторане, о заседании в правительстве, о росте цен на коммунальные услуги. Зато ее не удивило, что главный санитарный врач сказал ей в интервью: «В этом году заболеваемость клещевым энцефалитом была ниже плановых показателей». Я изловил эту сентенцию случайно, читая верстку.

Хотя, конечно, господин оговорился, что называется, по Фрейду. А Люся не могла подозревать, что станет жертвой очередной спланированной пандемии гриппа.

Я молча правил ее тексты, поскольку невозможно было научить ее писать. Если у человека слуха нет, заниматься с ним музыкой бесполезно. То же касается и слуха на слова.

А вот истории Люся рассказывала замечательные. Про то, к примеру, как прикормила крысу.

Крыса жила у них в подполье, а ночью проникала в дом сквозь щели в плинтусах – ведь эти умные зверьки умеют уплощаться до размеров камбалы. Мать Люси выставляла на ее пути посыпанную сахаром отраву, но крыса-то не дурочка, не соблазнялась сладким ядом и еженощно разоряла шкафчик с крупами. Людмила поступила с воровкой по-другому. Она поставила у плинтуса тарелочку с посахаренной манкой. Без отравы. И крыса стала угощаться, наутро тарелочка была пуста, а крупы целы.

Родом Людмила была из Верхотурья, северного городка, когда-то центра православной жизни. Там ничего, кроме величественных храмов, не было. Нет и сейчас. Даже домов в два этажа.

Река Тура, давшая городу название, не слишком широка, но сразу ощущаешь ее северную мощь и дикость. Я был там летом, когда она изрядно обмелела, и обнажились валуны на дне, похожие на спины больших бурых медведей. Люся сказала, что каждый раз после весеннего разлива они меняют место. Их двигает своим течением река.

А водопровода в Верхотурье не было. Люди носили воду из колодцев, белье стирали на реке с мостков. Однажды Люся поскользнулась на обледеневших досках и угодила в реку в ватнике и сапогах. Кое-как выбралась и скинула намокший ватник, выхлестала ледяную воду из сапог. Она не заболела. Дома ее тут же отпоили водкой.

Люся жила, как все, ее модельной красоты никто особенно не замечал. Она сама ее впервые осознала, когда вокруг нее стали настойчиво кружить сокурсники, и вскоре случайно вышла замуж за одного из них.

Через два года мне удалось перевести Люсю в фотографы – ушел на пенсию наш ветеран Владлен Ильич. В новой профессии она освоилась легко. Всегда отыскивала нужный ракурс и никогда не упускала момент вручения наград и разрезания красной ленточки.

Я знал, что с мужем у нее не ладится. Но не догадывался, как она относится ко мне, пока не проводил жену в Москву. Как раз тогда Люся ушла от мужа. Жить ей было негде, снимать квартиру не на что – хоть возвращайся в свой таежный край. Узнав об этом, я просто предложил:

– Ты можешь пожить у меня.

Двусмысленность этой идеи дошла до меня лишь в тот момент, когда я ее высказал. А Люся обняла меня за шею, как маленькая девочка, и ткнулась своим светлым личиком мне в щеку. Она нуждалась, видимо, не столько в мужской любви, сколько в мужской заботе: отца Люся не помнила, он пьяный в бане угорел.

И мне хотелось ее баловать, восполнить то, чего она была лишена в детстве. Осенью я каждый вечер покупал ее любимый виноград сорта «дамские пальчики», чтобы она могла им насладиться вволю. Возил по магазинам, где Люся выбирала вещи по собственному вкусу, и делал это с удовольствием, как если бы сопровождал дочь.

Но ее тело, такое молодое, трепетное, нежное особенно меня не волновало. В отличие от обтекаемых, как у нацеленной ракеты, форм моей жены. И даже нынешней моей партнерши, веселой докторши, которая безапелляционно заявляет, что занимается любовью исключительно для здоровья. Мы с ней встречаемся по графику, по вторникам и четвергам.

А Люся, если б не теряла со мной время, вполне могла бы, освоив несколько простых приемов, окрутить какого-нибудь олигарха. Он поселил бы ее в загородном доме и отправлял бы на Сейшелы четыре раза в год.

Но Люся не хотела на Сейшелы. Она хотела произвести на свет дитя.

Во время первого замужества она так и не смогла зачать. Долго обследовалась и лечилась, но все напрасно. Похоже, дело было в муже, вот она от него и ушла.

Меня Люся считала достойным кандидатом в отцы ее ребенка. Я в целом был здоров, не пил и не курил. Конечно, о детях я уже не думал, однако ради Люси был готов. Но, как это ни горько, у нас с ней получилось еще хуже.

Она вдруг понесла после того, как я свозил ее в Египет. На пляже Люся ненасытно глядела на детей: на золотистых нежных европейцев и на африканцев, закаленных солнцем и заряженных энергией по самую курчавую макушку. Она фотографировала их, хоть я ее предупреждал, что делать этого не стоит. Люся не слушала, пока одна мамаша-негритянка не пригрозила ей полицией. А дети, видно, поделились с Люсей своим солнечным теплом, и через небольшое время наступила долгожданная беременность. Впервые я видел Люсю радостной, даже блаженной, хотя ей в новом положении и было нелегко. Ее мутило по утрам.

Потом вдруг тошнота прошла. Вроде бы ничего не изменилось, но Люся почему-то сникла, потускнела. Вскоре пошла к врачу. Вернулась серая, с бескровными губами. Прошелестела еле слышно:

– Они сказали, у ребенка нет сердцебиения. А вдруг они ошиблись? Мне нужно еще раз пройти УЗИ.

Утром я повез ее в клинику. В машине Люся, всегда такая смирная и кроткая, держалась беспокойно, ежеминутно меняя положение тела, как птица, бьющаяся о стекло.