Я догадался, что рискнуть придется мной, если не всецело, то как-то частично. Я хотел уточнить, что именно мне будет угрожать, но уже не успел: руки Проводника успели странным образом оплести мою голову, и я почувствовал не то что бы массаж, а некую калибрацию себя. Все чувства постепенно сосредотачивались в голове, она словно отделилась от тела, да и вообще от всего остального. Звезды сместились, встали с мест и вдруг стали чертить идеальные круги, словно их снимали на длинной выдержке. В центре осталась неподвижная светлая точка, постепенно она становилась всё ярче, а круги вокруг, напротив, гасли. Звезда наливалась светом и начала дрожать, но оказалось, что дрожит мой взгляд. Проводник помогал мне улавливать ее в фокусе, и я понял, что мне надо уцепиться за звезду прямым продолжительным взглядом. Она упорно не хотела это делать. Юлила, мерцала, отворачивалась. И всё же вдруг звезда словно проткнула меня лучом – и я потерял сознание от такого количества света.

Я пришел в себя в большой незнакомой комнате. Можно было бы сказать, что в ней было полутемно – кроме большого телевизора в центре других источников света не было – но я знал, что такое настоящая тьма, поэтому непроизвольно захотел зажмурился от ударившей волны света. Но сделать этого мне не удалось. Воля сомкнуть веки уходила в никуда, и я по-прежнему видел в мельчайших деталях все вещи – так, словно контуры их светились собственным светом. Ярче всего был телевизор, источавший поток света на еще более яркого человека, которого я заметил на диване перед ним. Человек и телевизор словно обменивались светом. Вдруг эта связь прервалась, человек наклонился к мерцающей проруби электронного планшета, пролистнул на нем страницу и взял бокал, наполненный наполовину.

– For you, Andy, – произнес человек и выпил.

В этот момент я обнаружил, что тоже обрел слегка подсвеченные контуры и могу различать себя. Я посмотрел на ноги. Сделал шаг. Я снова был собой. Конечно, не совсем собой, с животом, щетиной и запахом пота, но всё же гораздо более существующим, чем был минуту назад. Я обошел диван и посмотрел на человека. Это был Уолтер Кинзи, нейрофизиолог из UTSW, с которым мы пересекались на конференциях и изредка консультировали друг друга в вопросах связей неокортекса. Уолтер оторвался от планшета и посмотрел прямо на меня, но, кажется, не увидел. Я почувствовал себя подглядывающим: полуголый Кинзи не мог видеть меня, а я глядел на его выпирающий живот и чувствовал стыдную радость. И вдруг Уолтер сказал:

– Oh, Andy, good to see you. Come on in here, I've got something you'll like, – и потряс бокалом, в котором сочно стукнул лед.

Теперь, когда он заговорил со мной, слова обрели иную природу. Когда он начал произносить их, я поначалу не мог собрать сказанное в речь. Звуки медленно плыли ко мне, почти осязаемые в этом пространстве и времени, ставшими вдруг тягучими. Но едва они добрались до меня, как смыслы вышли из слов, словно бабочки из куколок.

Но гораздо больше я был потрясен самим обращением ко мне. Оно было так неожиданно, что мне почудилось, как комната сжалась в размерах, а вещи в ней вздрогнули и прижались друг к другу. Я застыл, погруженный в ощущение нереальности происходящего. Пожар света бил из телевизора, а мне казалось, что это он транслировал комнату со всем содержимым внутрь нее самой.

– Hello, Walt. How are you? – наконец ответил я несмело. Мне хотелось сказать что-то еще, но я понял, что начисто забыл английский. – Ну как ты… вообще?

Уолт понял и по-русски. Он начал говорить о себе, потом стал расспрашивать меня о семье, о работе, о том, собрал ли я наконец свой космодром смерти. Слова по-прежнему так невероятно медленно текли ко мне, что их даже можно было рассмотреть. Строго говоря, они были невидимы, не было ничего, что можно было бы потрогать и назвать «словом», но я отчетливо увидел, что они вообще-то имели мало общего со своими значениями. Уолтер задавал мне вопросы, но их целью не была информация обо мне. Слова, направленные в мою сторону, были импульсами, каждый из которых делал пространство вокруг светлее и… даже не знаю… прирученнее. Импульсы касались вещей и извлекали из них свет. Но это я заметил уже после того, как этот свет снова замер в вещах, хотя Уолт еще не прекратил говорить.

Я увидел, что Уолт, продолжая задавая вопросы, постепенно менялся в лице, будто бы увидев что-то ужасное – а его медленные слова еще неторопливо висели в пространстве. Но теперь они уже будто поменяли полярность. Я посмотрел Уолту в глаза, и тогда мы с ним вдруг одновременно вспомнили одну вещь.

У меня не было семьи – об этом было написано в некрологе, который Уолт читал на планшете.

Мы как будто разом протрезвели. Весь извлеченный словами вайб обнулился.

Телевизор в испуге потух, и бледные тени вещей заполнили комнату. От Уолта остались лишь искры глаз, зафиксированные на мне.

– It’s ok, Walt. Я собрал свой космодром. И я даже прилетел обратно

Я всего лишь хотел успокоить его, но, наверно, трудно было подобрать слова, способные столь же сильно ужаснуть бедного Кинзи в тот момент. Пространство снова вжалось само в себя, вещи хотели спрятаться, но, не имея возможности сделать это, продолжали тоскливо смотреть на меня.

– Oh, sorry, Walt, sorry.

Я раскрыл объятья и сделал маленький шаг навстречу. Уолтер молча смотрел на меня. Я продолжал медленно приближаться.

– Послушай, Уолт, если ты не хочешь, чтобы я подходил, скажи мне, окей? Я не хочу пугать тебя.

Кинзи молчал. Но вместо него безмолвно кричало пространство, с каждым шагом сжимаясь как пружина, наливаясь напряжением и плотностью. Я едва смог приблизиться к нему. Уолтер застыл передо мной, словно стоп-кадр, на расстоянии полуметра. Я медленно начал протягивать к нему руки, доброжелательно развернутые ладонями вверх. Когда до Уолта осталось совсем немного, я остановился, ожидая встречного движения его рук. Кинзи не шевелился.

Тогда я дотронулся до него.

Сжатая пружина пространства моментально распрямилась, боек ударил в патрон, и невероятная сила выстрелила мной. Ослепительная вспышка разорвалась перед моими глазами, а затем комната лопнула, как лопается воздушный шар в замедленной съемке: только что заполненное пространство оставило от себя пустоту такой же формы, рассыпалось на множество сжавшихся точек и исчезло в них. В следующую секунду меня припечатало в лодку. С неба ко мне тянулся трассирующий путь как от сгоревшей кометы. Я почувствовал страшную усталость, почти судорогу, сводившую меня практически до немоты, но в то же время и невыразимое удовлетворение, как если бы завершил какое-то большое дело.

Светящаяся пуповина медленно меркла, но ее угасающего луча было достаточно, чтобы осветить местность вокруг. Я почувствовал, что лодка развернулась, а затем скользнула каким-то верным курсом. Проводник толкал лодку со мной внутри, и она шла так легко, словно рельеф услужливо склонялся перед ее носом. Мы долго-долго скользили так, но постепенно небо вновь наполнилось тьмой, полной перепуганно мигающих звезд. След света пропал, и в той точке неба, откуда он начинался, теперь навсегда осталось темное пятно, не загоравшееся, как я заметил потом, более ни на секунду. Лодка остановилась. Мир в очередной раз замер в беспамятной темноте.

– Что это было? – едва наступил новый день, спросил я.

– Это был сон, всего лишь сон, душа моя. Правда, это был не твой сон, – сказал Проводник и улыбнулся. – Послушай, меня. Звезды на этом небе, если ты еще не догадался – это воспоминания о тебе всех людей, что ты знал. Кто-то поминает тебя чаще, кто-то ярче – так или иначе, свет чужих душ еще питает нас здесь. Ты был хороший, известный человек – редко в чьей смерти встретишь такое полное звезд небо. Куда чаще удается различить лишь одно-два созвездия и слабое мерцание рядом с ними. Однако итог всегда один – звезды гаснут. Со временем ты всё дальше и дальше от них. Поэтому неупокоенные души почти всегда пользуются запрещенным приемом – пытаются приблизится к этому свету. Сон – это то время, когда сторожа света с той стороны смерти отдыхают. В основном, отдыхают.