…но не пропадает насовсем. Очнувшись, я нахожу себя рядом с костром. Он почти полностью отдал свой свет наверх и теперь остывает. Там, в вышине, искры замедлились, зависли и стали звездами. Я вижу ожившее небо. Оно словно дышит этими звездами: точки зажигаются и гаснут, чтобы появиться в новых местах. Это бесконечное красивое перетекание света вселяет покой и уверенность.

Но главное – приливы тьмы более не растворяют в себе весь мир. Пусть иногда звезд становится мало, но они не исчезают полностью. Космос над головой продолжает дышать, и невидимая сила помогает мне медленно плыть под огромным звездным куполом. Я чувствую, что звезды действительно живые, что они неравнодушны ко мне. Каждая из них – это квант внимания, вспыхнувший и летящий ко мне со скоростью света.

Прах к праху. Миллиарды лет назад невесомая пыль собиралась в планеты и звезды. Наэлектризованные частицы вещества притягивались друг к другу в пустоте, достаточно им было оказаться рядом, смыкались в плотные сгустки и наматывали на себя окружающее пространство, чтобы собраться затем в небесные тела. Я чувствовал, что плыву под действием похожей гравитации – и, в общем-то, догадывался, кто есть точка притяжения. И когда я однажды открыл глаза и почувствовал взгляд, присутствие, а затем разглядел очертания фигуры в балахоне, то совершенно не был удивлен. Меня, скорее, поразило то, что мир вокруг стал не то что бы более светел, но более отчетлив, осмысленен, крепок. Как будто добавилась незримая несущая колонна в опору мироздания. Собственно, так оно и было, понял я по прошествии времени. Создавать из небытия мир и хранить непрерывную память о нем гораздо легче, когда ты не один.

Я по-прежнему не мог уловить лица, даже когда тень в овале капюшона становилась не слишком густой. Но мне достаточно было того, что я услышал слова:

– Проснись, проснись! Вещь тяжелее слова…

– Слово тяжелее мысли, – закончил я.

Из фантомных глазниц моих потекли фантомные слезы – слезы благодарности спасенного существа. Я смахнул их рукой и почувствовал прикосновение этой самой руки. Я не просто был – я существовал.

Мое тело источало слабый, но ровный свет. Это тусклое сияние было едва ли сильнее мерцания телефонного экрана в темной комнате, и всё же оно могло извлекать вещи из темноты. Во всеобщей черноте я разобрал отдельную черноту дерева, а потом смог различить, что оно окружало меня в форме лодки. Я лежал на ее дне, а рядом со мной, опершись на поцарапанное весло, стояла знакомая фигура в пепельном балахоне. За ней была видна пустыня или скалистая поверхность – трудно было разобрать в сгущавшемся мраке. Я хотел было встать, но сущность сделала знак не делать этого. Вскоре я понял, почему: мир вновь накрыла темнота.

Край

– Нам надо толкать, – сказал Лодочник, когда схлынула тьма и я окончательно пришел в себя.

Я встал, осмотрелся и, к радости своей, увидел, что мир вокруг был продолжением того мира, что был до прихода тьмы, которая, кажется, теперь перестала быть беспамятством. Пусть она пришла тяжелым парализующим сном, стряхнуть который было невозможно, однако это был всё же сон, а не смерть. Возникшее рядом бытие еще одного существа, как я говорил, придало устойчивость всему вокруг. Мы вошли в орбиту друг друга, и наша взаимная гравитация теперь создавала что-то вроде системы координат. Купол звездного неба окончательно замер и оперся на твердь, проступившую из тьмы.

Вот только ничего, кроме этой тверди, не было.

Вокруг, насколько хватало бледного света наших душ, были острые, как нож, зазубренные острия черного льда или, скорее, вулканического стекла. Если во время погружений – я помнил их! – мы плыли по тягучей нефти или магме, то сейчас она, кажется, застыла.

Я вылез из лодки, и существо в балахоне тотчас принялось ее толкать. Я присоединился к нему и уперся в корму лодки. Она оказалась неожиданно массивной, будто была высечена из породы гораздо более твердой, чем обсидиан под ее днищем. По крайней мере, лодка проламывала его, как ледокол проламывает торосы, с той лишь разницей, что оставляла за собой не полынью, а след колеи.

Изнурительное, отупляющее проволакивание судна между нагромождениями льда и мрака стало единственным занятием на много дней вперед. Очень скоро я потерял им счет – отчасти из-за того, что сами здешние дни были коротки и чаще всего несоразмерны друг другу. Тьма инверсивно мерцала, произвольно распадаясь то на совсем маленькие, то на более длинные промежутки. И всякий раз, когда она сгущалась и объявляла отбой, я неизменно падал у лодки, не имея сил толкать ее дальше, ибо это был в полной мере адский труд. Я не видел ног, но ощущал боль, словно шел босиком по переломанным ледяным лезвиям, выходившим из-под лодки – хотя, казалось бы, не должен был ничего чувствовать. Впрочем, со временем боль ушла или просто потупилась, и я лишь механически отмечал, что с каждым шагом стачиваюсь на неуловимую малость.

Я не понимал, в чем был смысл такого странного труда, но во мне и не было этой потребности. В этой полутьме само сознание словно померкло, съежилось, упростилось до примитива. Вот тьма. Вот свет. Свет дает силы идти к нему – и ты идешь. Лодка лишь необходимое условие. Так надо здесь.

Но всё же и в этом изнурении время от времени я находил в себе неизрасходованный запас света, который употреблял на внутреннюю работу. Тогда я пытался силой воли то ли очнуться, то ли побольше осветить всё вокруг, чтобы вырваться из этой сковывающей сознание тьмы, выхватить у нее хотя бы метр пространства, не занятого ею. Но всё, по большому счету, было тщетно. Тьма не впускала в себя, не давала себя помыслить, и сколько бы я ни вглядывался в ландшафт, борт лодки или себя, я видел лишь игру теней, безразлично расступившихся в чужом присутствии и ждущих момента так же безразлично сомкнуться. Я сам был просто раздвинутой тьмой, в зазоре которой ничего нельзя было разглядеть, кроме нее самой.

– Не стоит тратить на это свет, – заметил как-то Лодочник. Прошло уже много местных суток, а это была вторая или третья фраза, сказанная им. Она звучала больше как предупреждение, а не совет, но всё же я обрадовался его словам, потому что всё это время мне казалось, что он не говорит со мной нарочно, желая наказать за что-то.

– Ты зол на меня? – осторожно спросил я.

Лодочник повернулся ко мне. Лицо его по-прежнему было неразличимо: оно словно возникало из сотен разных фото, сменявших друг друга с кинопленочной быстротой, и можно было уловить лишь смутные общие черты, сразу теряющиеся в новом потоке. Сейчас мне показалось, что на последней серии лиц проступил изумленный гнев.

– Душа теряет изгибы зла уже через несколько тысяч рождений, – сказал Лодочник и замолчал, словно давая возможность оценить его возраст. – И я не зол на тебя, но всё же… Твой дух любопытен, но зачем ты призывал меня? Не кажется ли вам, людям, что вы еще не разобрались в областях вам доступных, прежде чем пытаться попасть в недоступные? Я читал твою душу, но не понял: разве тебе было одиноко там, в окружении множества любящих сердец, что ты раз за разом стремился попасть в место, состоящее в основном из одиночества? И разве не знал ты, сколь мал ваш мир по сравнению с бескрайней темнотой смерти и как ничтожен твой корабль в его мгле? Да и так ли он прочен? Жизнь людей – это и есть непрерывное строительство того ковчега, на котором душа должна добраться из одной исчезнувшей вселенной до другой. Ты что же, хотел испытать неоконченный корабль и благополучно вернуться? Не слишком ли это… глупо?

Стало чуть светлее. Мой голый беспримесный стыд делал ярче пространство вокруг – так, по крайней мере, мне показалось. Лодочник был прав в каждом слове, и самым постыдным была его правота в том, что мне было одиноко среди людей, любивших меня. Жизнь пронеслась перед глазами быстрой вспышкой, в середине которой был я, воображавший себя звездой, излучающей благостный свет, а на самом деле я давно превратился в черную дыру, этот свет поглощающую. В этот момент небо по-настоящему достаточно просветлело, и я обрадовался тому, что пришло время раствориться в новом напряжении, отнимающем все мысли и силы.