— Что-то не так? — спросил Эдвард.

— Нет, — Кроули утопился в кресле, затянулся так, что табак в сигарете затрещал. — Я знал вашего отца, — признался он.

Эдвард вгляделся в его лицо, удивлённо свёл брови.

— Мистер Кроули?..

Тот пожал плечами. Повисло неловкое молчание.

— Отец говорил о вас, — с запинкой сказал Эдвард. — Кажется, вы… были его другом?

Кроули хмыкнул.

— Я думал, вы старше.

— Был молод. Хорошо сохранился, — коротко ответил Кроули.

Эдвард отошёл к клерку, занялся проверкой бумаг. Кроули мрачно курил и смотрел в окно. Когда Эдвард вернулся, молча подписал все строчки, помеченные галочками. Они оба молчали. Потом Кроули всё же не выдержал, спросил:

— Как дела у вашего брата? Всё хорошо?

— Всё хорошо, — с облегчением отозвался Эдвард, будто только и ждал этого вопроса. — Нам обоим повезло устроиться. Джордж стал журналистом — очень успешным, у него своя программа на радио ВВС.

— Рад слышать, — сдержанно сказал Кроули. — А миссис Таунсенд? Здорова?

— Да. Недавно второй раз вышла замуж, теперь она миссис Дайсон.

— Очень рад.

— Да, — задумчиво повторил Эдвард. — Нам удивительно повезло в жизни. И всё благодаря отцу. Он оставил нам целое состояние.

— Очень предусмотрительно с его стороны, — заметил Кроули.

Эдвард посмотрел на него со странным выражением, будто хотел что-то спросить, но не мог решиться.

— Он был хорошим человеком, — сказал Кроули.

— Да, — согласился Эдвард. — Да. Мистер Кроули… может, зайдёте к нам как-нибудь на чай?.. Мне кажется, мама была бы рада…

— Не думаю, — Кроули спрятал в карман ручку и надел шляпу. — Всего хорошего.

Ему никогда не нужен был дом.

Но эта машина — эта машина нуждалась в том, чтобы стоять перед домом. Она должна была стоять у дверей, вызывая благоговейную зависть, благоговейный восторг и благоговейный ужас соседей — а не томиться в гараже отеля, в темноте и пыли, в ряду других дорогих лошадок. Она была уникальна, и скрывать её от посторонних глаз было кощунством.

Конечно, ему нравилось жить в «Алкионе», это был прекрасный отель — особенно в сравнении с прошлыми подобными заведениями, где даже состоятельные путешественники были вынуждены довольствоваться сырым бельём, жёсткими кроватями и скверной едой. По вечерам в баре играли джаз, танцевали. Но Кроули наконец пришла в голову мысль, что ему нужна своя территория, своё место, чтобы хранить все собранные за века сувениры. Их накопилось достаточно за его долгую жизнь — книги, картины, всякая мелочь, с которой жаль было расставаться. Дом был для этого совершенно необходим. Хранить всё это по старинке, в сундуке, зарытом в землю, было несколько неудобно. Надёжно, да — но неудобно. А тут всё было бы на виду, перед глазами.

Кроули провёл рукой по чёрному корпусу «Бентли». Холодный металл приветливо встретил пальцы. Кажется, они понравились друг другу с первого взгляда.

Кроули сел в машину, взялся за руль. Тот удобно ложился в ладони, пальцы сами сгибались на рулевом колесе в идеальном положении, под идеальным углом. Эта машина как будто говорила с ним, обращалась к нему, соблазняла его. Она напоминала ему о нём самом, о том, кем он когда-то был — и кем ещё может стать. Она шептала ему в уши, предлагая прогулку, предлагая укатить его так далеко по любой из возможных дорог, как он только может себе вообразить. Она обещала лететь так быстро, что никакие проблемы и горести не смогли бы за ней угнаться. Она обещала свободу, и Кроули верил ей.

В ней всё было соразмерно, удобно, продумано и устроено так, чтобы её владелец даже не особенно утруждал себя нажиманием на педали или вращением руля. Эта машина была выше того, чтобы требовать от владельца умения управляться со своей сложной механикой. Она была деликатна. Любой другой, более опытный водитель, не первый год знакомый с автомобилями, искушённый другими моделями и их поломками, их слабостями, их сложностями и недостатками, и не питавший никаких иллюзий по поводу ограничений автомобиля, нашёл бы в ней не один недостаток. Но Кроули не был таким водителем. Кроули был полон иллюзий. Он был наполнен ими до самого горла, и эта машина отзывалась на них всем своим существом.

Время шло. Тридцатые годы заканчивались, мир снова начинало трясти в ожидании новой войны. Первая ещё не была забыта, а мир уже готовился ко второй. В воздухе витало что-то нехорошее. Кроули не нравились все эти разговоры, все эти симпатии странным идеям, восхищение фюрером, совершившим в Германии экономическое чудо. У него было ощущение, что в этот раз грядёт что-то по-настоящему масштабное, что-то огромное.

И оно пришло.

Лигур едва не побелел от зависти, когда Кроули (опять!) вызвали в Преисподнюю, чтобы выразить благодарность за начало новой войны. Хастур, как обычно, смотрел на него жабой и кривил рот. Зато Вельзевул остался крайне доволен, и только Люцифера было не видно — то ли тот был чем-то занят, то ли ему надоело минимум раз в сто лет собственноручно выписывать Кроули благодарность. Поговаривали, что у него готовится новый проект. Нечто феноменальное.

В этот раз Кроули не очень-то торопился сбежать на поверхность. Прежде он старался провести тут поменьше времени, чтобы вернуться к Азирафелю, но сейчас — сейчас он был свободен. Он завис внизу на какое-то время. Погулял, посмотрел на общую унылость и заплесневелость. Ад менялся, подстраивался под время, будто отражал, как в кривом зеркале, земной мир. Но кроме декораций, ничего не менялось. Ничего. Толпы демонов заполняли унылые коридоры, выполняя унылую работу или просто слоняясь из угла в угол.

Кроули задержался лишь потому, что ему всё равно больше некуда было идти. Пошлялся по Кругам, производя впечатление человека (демона), у которого всё, абсолютно всё под контролем. У него всё размерено и посчитано, у него всё готово, и если Апокалипсис наступит завтра, он только похлопает, приветствуя Всадников.

За стеной работали пневматические молотки, визжали пилы. Галерея пустых комнат была заставлена строительными лесами, сквозь которые приходилось пробираться, перешагивая через груды кирпича и вёдра с разболтанной штукатуркой, которые опрокидывались прямо тебе на ботинки. Лужи горячей смолы подворачивались под ноги на каждом шагу. Здесь было душно и влажно.

На относительно пустом пространстве посреди коридора стоял человек, опираясь на длинный малярный валик, как на копьё. Склонив голову набок, он смотрел, как свежая белая краска на стене медленно идёт пузырями.

Кроули подошёл ближе, стараясь ни во что не вляпаться.

— Иуда?..

Тот повернул голову, улыбнулся.

— Кроули.

— Давно тебя отпустили?

Тот потёр щёку, оставив на ней меловой развод.

— Давно.

Его огненные волосы припорошила побелка. Кроули испытывал странное чувство, глядя на него. Ему казалось — между ними есть какое-то сходство. Оба пострадали сильнее своей вины. Хотя Иуде, пожалуй, досталось строже — он ведь раскаялся в том, что сделал, в своём предательстве, которое ему навязали свыше — и всё равно был оставлен в Аду. Вечное напоминание о том, что даже твоя собственная жизнь — не твоя, и не тебе решать, что с ней делать.

Кроули всегда инстинктивно опасался встретить его, думая, что тот измучен страданиями и агонией. Но Иуда казался спокойным. Его рыжие волосы мерцали огнём от ярких ламп, направленных на стены.

— Я думал, ты будешь… — Кроули поднял плечи, всем лицом изобразил гримасу, намекая на страдания висельника. — Ну, тебя же тогда оставили, когда всех забрали. Паскудно, а?

— Я с Ним виделся, — сказал Иуда. — Он приходил. После Воскресения. Извинялся, что не может взять и меня. Условие было такое, — он пожал плечами. — Ничего не поделать.

— И как вы с ним поболтали? — с любопытством спросил Кроули.

— Хорошо. Договорились встретиться, когда настанет конец времён. Говорят, уже близко.

— Да, говорят, — согласился Кроули.

— Скорее бы, — Иуда улыбнулся. — Соскучился по ребятам.