Все быстрее темнело, а мост был горбат и без перил. Человеку при таких обстоятельствах, особенно если он ранен, даже легко, надо соблюдать большую осторожность.

Не знаю, помнил ли об осторожности Аг-либол. Не знаю, помнил ли он вообще о чем-либо.

И он споткнулся и полетел вниз, туда, где за клубами черного вонючего дыма пылала «кровь огня», а точнее – черная, вязкая тягучая кровь земли, которую людям в здравом уме никогда не надо у земли забирать.

Таким образом, что бы там впоследствии ни говорили, на самом деле я не убивала ни Хепри, ни Аглибол а. Но их смерть была гораздо мучительнее той, которой я собиралась их предать.

Хороший рапсод прекратил бы петь, во всех красках представив гибель царя. Он собрал бы выручку и удалился. Хороший рассказчик историй умолк бы, сообщив о решении отправиться на Змеиное болото, и ушел промочить горло, оставив слушателей пораз мыслить, что к чему. Потому что рапсоду важны победы и поражения, а рассказчику – причины и следствия.

Но есть те, о ком не поют и не рассказывают. Вовсе не по злому умыслу. И не потому, что петь и говорить не о чем – хотя кое-кто считает иначе. О них просто забыли. И в Промежутке, пока рапсод и рассказчик выпивают, приберегая про запас рыдания и насмешки, хвалу и хулу, в недолгой тишине пусть прозвучит детский голос.

Меня зовут Елена. Это в честь моей тети. Она – самая красивая женщина в мире. Так все говорят. Я ее никогда не видела, но все твердят, что моя тетя – как богиня. А когда при этом вспоминают про меня, то мама удивляется: «И этого поскребыша я назвала Еленой?»

А отец молчит, лишь смеется, когда пьяный. Моя мать – царица, мой отец – царь, значит, я – царевна, но меня так никто не зовет.

Правда, Эли тоже никто не зовет царевной. Одну Хрису. И она живет во дворце, а Эли – нет, только приходит и всегда ругается с мамой.

Эли и Хриса – мои сестры. Они уже совсем большие, не то что я. И отец у них другой, не мой.

Еще у меня есть брат, но об этом нельзя говорить.

Хриса красивая и добрая, а Эли – некрасивая и злая. Она ходит вся в черном и волосы стрижет под самый корень. И на всех кри чит, и со мной не говорит никогда, но бывает, когда видит меня, шипит разные слова, которых я не понимаю.

Хриса не хочет мне их объяснить, лишь гладит по голове и плачет. Я не знаю, отчего она плачет.

Может, потому, что отец у нее умер? Но ведь это было давно, и он оказался плохим человеком. Он стал вторым мужем мамы.

А раньше, совсем давно, у нее был другой муж, и она была царицей в другой стране. А тот, плохой, пришел и убил маминого мужа и их маленького ребеночка. Взял в руки и ударил головой о стену. Мне мама никогда об этом не рассказывала, но я слышала, как она сказала Эли, когда та кричала на нее.

Они не видели, что я прячусь в углу. Когда я узнала, как убили ребеночка, я всю ночь плакала.

Нянька Килисса позвала маму. Та пришла и сердилась из-за того, что я не сплю. А я не могла сказать, я боялась сознаться, что подслушивала. И она еще больше сердилась и называла меня плаксой и заморышем.

Мама никогда не плачет. Она большая, красивая и вся в золоте, даже глаза подведены золотым порошком (может, потому и не плачет) и волосы им посыпаны. Ее все боятся, и я тоже.

Но я рада, что тот человек умер. А если бы он и меня захотел ударить о стену, потому что я маленькая? А мамина сестра, в честь которой меня назвали, вышла замуж за брата того плохого человека. Но потом от него убежала. Если он был такой же злой, как брат, я бы тоже убежала.

Я не знаю, все люди такие злые, или только эти братья. Я еще много чего не знаю, и мне никто ничего не объясняет. И отец тоже. Я не люблю своего отца. Это плохо, да? Он все время кричит, что с ним никто не считается. А смеется, только когда пьяный.

А Эли смеется, лишь когда говорит, что вернется Орест. Это мой брат, который здесь не живет. Она говорит, что, когда Орест вернется, все будет хорошо, по справедливости, и всем воздастся.

Это красивое слово – «воздастся», и Эли перестает быть некрасивой, когда говорит его.

А остальные не хотят рассказать про брата и запрещают спрашивать.

Один раз я слышала, как отец с матерью шептались, а потом отец как закричит: «Тебе он ничего не сделает, побоится гнева Эриний, а со мной что будет?»

Я испугалась и убежала, а потом спросила у Хрисы, что такое Эринии. Она тоже испугалась и спросила, где я про это слышала. Я сказала. Она ответила, что Эринии – это Ночные, а остальное она объяснит после. Но не объяснила. Я ничего не понимаю.

Ночные пугают злых людей, а Орест хороший, правда? Правда?

Мне так надоело прятаться по темным углам, бегать по коридорам, а когда поймают, сидеть одной в темноте! Мне так страшно одной!

Братец Орест, приди и забери меня отсюда!

Сегодня они с утра оставили меня одну. Даже Хрисы нет.

А отец вчера снова напился и плясал во дворе.

Очень хочется есть, но я боюсь выходить. Люди бегают по двору туда-сюда. Как мыши. Только они не мыши, они тяжело топают и громко дышат.

А еще говорят, что есть Мышиный Бог, может, это он так ходит?

Мне страшно. Я хочу, чтоб все забыли про меня, и боюсь, что все забудут про меня.

Опять побежали. Я узнала шаги. Это шаркает нянька Килисса, а за ней – Эли, и еще два человека, я их не знаю.

Звон, словно бы щиты попадали со стен в зале пиров…

Кто это кричит так страшно?…

А это кричит мама: «Орест! Орест!» И Эли смеется, смеется, и тоже кричит: «Орест!»

Как хорошо… Значит, мой брат пришел. Теперь не надо бояться! Я расскажу ему, как его ждала, и он выведет меня отсюда на солнце. И все перестанут злиться…

Я бы кинулась ему навстречу, но у меня дрожат ноги, и спина занемела от холода каменной стены…

И – свет за дверями! Он – там…

Братец Орест, какой ты красивый!

Он протягивает ко мне руки, большие и сильные. Я бросаюсь к нему, и он хватает меня и поднимает, как отец никогда не поднимал. И говорит слово, что всегда говорила Эли при встрече со мной. Только он не смеется. Он поднимает меня… Братец Орест, что у тебя на руках?

Братец Орест, не надо! Мама!…

И даже Эринии не вспомнили о ней.

Я сидела в своей комнате во Дворце Справедливости и скучала. А чтобы заставить меня скучать, надо потрудиться. Царский дворец порядком выгорел, но при желании можно было найти там помещение. И уже через пару дней после штурма Ихи спросил у меня разрешения послать строителей на ремонтные работы. Разрешение я дала, но в царский дворец въезжать не пожелала. Помимо прочего, это означало бы, что я провозглашаю себя преемницей Хепри, а я и не собиралась этого делать.

После захвата Керне прошло двадцать дней. В первые из них была масса хлопот, и я ожидала, что повторится история с Самофракией.

Мы взяли под контроль порт и все возможные пристани острова.

Собственно, с этой задачей прекрасно справились мои кормчие, а я осуществляла только общее руководство. Разумеется, я объездила весь остров в сопровождении советниц и, конечно, Ихи.

Тут надо отметить обстоятельство, до которого мне было недосуг при штурме и Затмении.

Керне оказался необычайно красивым городом, оказавшим на меня сильное впечатление. Я таких еще не видела.

Троянцы утверждали, будто их город строили боги, но у атлантов для подобного утверждения было гораздо больше оснований. Необыкновенно прямые и широкие улицы, как и портовая площадь, мощенные гладкими плитами. С военной точки зрения не слишком разумно и отражает высокомерие правителей, не способных представить собственное поражение, но в обиходе чрезвычайно удобно и глазу приятно. И белый-белый камень, из которого выстроено большинство зданий.

Это напомнило мне Темискиру, хотя между Керне и Темискирой не было ничего общего.

А самым красивым, хотя и несколько обветшалым зданием в Керне оказался Дворец Справедливости, хотя, ясное дело, это не главная причина, по какой я выбрала его своей резиденцией. В это белое с колоннадой здание на холме, по которому спускалась широкая лестница, по давнему обычаю мог прийти любой житель Керне. («Любой» – не совсем точное слово. Лишь мужчина, свободный и способный представить двух поручителей.)