«Молчат потухшие вулканы…» Молчат потухшие вулканы, на дно их падает зола. Там отдыхают великаны после содеянного зла. Всё холоднее их владенья, всё тяжелее их плечам, но те же грешные виденья являются им по ночам. Им снится город обреченный, не знающий своей судьбы, базальт, в колонны обращенный и обрамляющий сады. Там девочки берут в охапки цветы, что расцвели давно, там знаки подают вакханки мужчинам, тянущим вино. Всё разгораясь и глупея, там пир идет, там речь груба. О девочка моя, Помпея, дитя царевны и раба! В плену судьбы своей везучей о чём ты думала, о ком, когда так храбро о Везувий ты опиралась локотком? Заслушалась его рассказов, расширила зрачки свои, чтобы не вынести раскатов безудержной его любви. И он челом своим умнейшим тогда же, на исходе дня, припал к ногам твоим умершим и закричал: «Прости меня!» «Жила в позоре окаянном…» Жила в позоре окаянном, а всё ж душа – белым-бела. Но если кто-то океаном и был – то это я была. О, мой купальщик боязливый! Ты б сам не выплыл – это я волною нежной и брезгливой на берег вынесла тебя. Что я наделала с тобою! Как позабыла в той беде, что стал ты рыбой голубою, взлелеянной в моей воде! Я за тобой приливом белым вернулась. Нет за мной вины. Но ты в своем испуге бедном отпрянул от моей волны. И повторяют вслед за мною, и причитают все моря: о, ты, дитя мое родное, о, бедное – прости меня. 1960 –1961 «О, мой застенчивый герой…» О, мой застенчивый герой, ты ловко избежал позора. Как долго я играла роль, не опираясь на партнёра! К проклятой помощи твоей я не прибегнула ни разу. Среди кулис, среди теней ты спасся, незаметный глазу. Но в этом сраме и бреду я шла пред публикой жестокой – всё на беду, всё на виду, всё в этой роли одинокой. О, как ты гоготал, партер! Ты не прощал мне очевидность бесстыжую моих потерь, моей улыбки безобидность. И жадно шли твои стада напиться из моей печали. Одна, одна – среди стыда стою с упавшими плечами. Но опрометчивой толпе герой действительный не виден. Герой, как боязно тебе! Не бойся, я тебя не выдам. Вся наша роль – моя лишь роль. Я проиграла в ней жестоко. Вся наша боль – моя лишь боль. Но сколько боли. Сколько. Сколько. 1960 –1961 «Смотрю на женщин, как смотрели встарь…»
Смотрю на женщин, как смотрели встарь, с благоговением и выжиданьем. О, как они умеют сесть, и встать, и голову склонить над вышиваньем. Но ближе мне могучий род мужчин, раздумья их, сраженья и проказы. Склоненные под тяжестью морщин, их лбы так величавы и прекрасны. Они – воители, творцы наук и книг. Настаивая на высоком сходстве, намереваюсь приравняться к ним я в мастерстве своем и благородстве. Я – им чета. Когда пришла пора, присев на покачнувшиеся нары, я, запрокинув голову, пила, чтобы не пасть до разницы меж нами. Нам выпадет один почёт и суд, работавшим толково и серьезно. Обратную разоблачая суть, как колокол, звенит моя серёжка. И в звоне том – смятенье и печаль, незащищенность детская и слабость. И доверяю я мужским плечам неравенства томительную сладость. 1960–1961 «Из глубины моих невзгод…» Из глубины моих невзгод молюсь о милом человеке. Пусть будет счастлив в этот год, и в следующий, и вовеки. Я, не сумевшая постичь простого таинства удачи, беду к нему не допустить стараюсь так или иначе. И не на радость же себе, загородив его плечами, ему и всей его семье желаю миновать печали. Пусть будет счастлив и богат. Под бременем наград высоких пусть подымает свой бокал во здравие гостей веселых, не ведая, как наугад я билась головою оземь, молясь о нём – средь неудач, мне отведенных в эту осень. 1960–1961 Женщины Какая сладостная власть двух женских рук, и глаз, и кожи. Мы этой сладостию всласть давно отравлены. И всё же – какая сладостная власть за ней, когда она выходит и движется, вступая в вальс, и нежно голову отводит. И нету на неё суда! В ней всё так тоненько, и ломко, и ненадёжно. Но всегда казнит меня головоломка: при чём здесь я? А я при чём? Ведь было и моим уделом не любоваться тем плечом, а поводить на свете белом. И я сама ступала вскользь, сама, сама, и в той же мере глаза мои смотрели вкось и дерзость нравиться имели. Так неужели дело в том, другом волненье и отваге, и в отдалении глухом, и в приближении к бумаге, где все художники равны и одинаково приметны, и женщине предпочтены все посторонние предметы. Да, где-то в памяти, в глуши другое бодрствует начало. Но эта сторона души мужчин от женщин отличала. О, им дано не рисковать, а только поступать лукаво. О, им дано не рисовать, а только обводить лекало. А разговоры их! А страсть к нарядам! И привычка к смеху И всё-таки – какая власть за нею, выходящей к свету! Какой продуманный чертёж лица и рук! Какая точность! Она приходит – и в чертог каморка расцветает тотчас. Как нам глаза ее видны, как всё в них тёмно и неверно! И всё же – нет за ней вины, и будь она благословенна. 1960–1961 |
