Я не знаю, понравилась ли читателю эта старая легенда о Винценте Фламелло, последнем рыцаре Большого Меча.

Но Володька прослушал ее от начала до конца.

Он слушал ее с широко открытыми блестевшими глазами, со слабым румянцем на бледных щеках, не шевелясь, не двигаясь с места.

Казалось, перед ними совершалось что-то, чего он никогда не проходили какие-то видения, и он боялся сделать лишнее движение, боялся шелохнуться, как будто боялся разрушить этот чудесный мир, эти светлые грезы.

И когда его мать закрыла книжку и, повернувшись к нему, спросила:

— Ну, что, нравится тебе это?

И, как всегда, когда говорила с ним, обняла его за талию и заглянула ему ласково в лицо, — все его лицо вдруг преобразилось, точно озарилось светом.

Он смотрел на мать и в то же время, казалось, видел еще те чудесные образы, и в ушах его еще звучали голоса из того далекого мира.

Он мигнул ресницами, и его тонкие бледные, теперь чуть-чуть зарумянившиеся губы слабо вздрогнули трепетной улыбкой.

— Я тоже буду рыцарь Большого Меча…

— Как Винцент Фламелло? — спросила мать.

— Да, как Винцент Фламелло.

Он говорил медленно и тихо и прямо глядел перед собою ясным, тихо-восторженным взором.

В нем давно уже сложилось это решение, — что он станет как Винцент Фламелло, — с первых же строк этой старой легенды.

Во время чтения он уже не жил своею жизнью, а жизнью Винцента Фламелло, как будто сам он был действующее лицо в этой легенде, как будто он был постоянно рядом с Винцентом Фламелло, и, когда кончилось повествование о Винценте Фламелло, эта старая легенда кончилась только в книге и не кончилась для него, потому что он был жив и его жизнь все равно будет продолжением легенды…

И эта жизнь казалась ему необыкновенно прекрасной, и чудесной; чудесной, как легенда.

Он заснул с этими мыслями.

Но он не чувствовал, как засыпает сначала только потускнели и спутались образы, навеянные легендой, а потом словно озарились новым светом.

Точно он только закрыл и открыл глаза, и когда открыл их, — уже открыл в новой жизни.

Ему снился странный сон.

Как будто нет в их комнатке ли тетки, ни матери, а один он.

И вдруг тихо отворилась дверь, и в комнату вошел тот самый старик, который был нарисован в книжке в мастерской Фламелло…

Володька узнал его сразу по его седой бороде и по темному плащу.

Он подошел к Володьке и сказал:

— Володька, я еще живу до сих пор, а Винцент Фламелло умер… Я принес тебе меч старого Жофруа, чтобы ты заступался за бедных людей. Кроме того, я принес тебе и многое другое, что требуется для рыцаря.

И он положил на стол большой узел, из которого торчала с одной стороны рукоятка меча, а с другой — его конец, оправленный во что-то, блестящее (меч был в ножнах).

Он развязал узел и стал раскладывать на столе разные вещи, бывшие в узле.

Володька увидел шлем с перьями, панцирь, щит, перчатки.

Он потрогал их руками; все вещи были из железа и звенели, как чайные ложки в стакане.

— Теперь одевайся, — сказал старик.

Володька стал на постели, и старик подал ему панцирь и сказал:

— Сперва надень вот это.

И показал, как нужно одеть панцирь, помогая при этом и сам застегнуть кое-где пуговицы, приходившиеся сзади, совершенно так как делала это тетка, когда одевала Володьку по утрам.

Володька одел панцирь.

Старик надвинул ему на голову шлем дал в одну руку щит, а в другую — меч и потом подвел Володьку к иконе.

— Стань на коленки, — сказал он.

Володька стал.

Старик сложил ему крестообразно на груди руки и, став позади его, опять сказал:

— Теперь повторяй за мной молитву.

И он заговорил, немного шамкая, как все старики, но очень внятно.

А Володька повторял за ним каждое слово.

Он говорил:

— Во имя Отца и Сына, и Святого Духа, я, Владимир Свербиенко, буду заступаться за всех бедных, несчастных отныне и вовеки. Аминь.

— Встань, — сказал старик.

Володька встал.

— Теперь поцелуй икону.

Володька поцеловал икону.

— Теперь поцелуй листы скорби.

И при этом лицо у старика стало очень строгое, как у учителя, и Володька понял, что если он не поцелует листов скорби, старик отнимет у него меч старого Жофруа и все другое, что принес в узле.

— Хорошо, — сказал Володька и почувствовал, как у него вдруг заныло сердце. Но в то же время ему захотелось поцеловать эти листы скорби.

Они стали ему необыкновенно дороги и близки в ту минуту.

Как будто эти листы скорби были живые люди, которых ему было жалко, невыразимо жалко.

Старик достал откуда-то ту самую книгу, что читала ему тетка, о бедных, страдающих людях, а может быть не ту, а другую, только все равно что ту — тоже, о бедных людях, и сказал:

— Целуй!

Володька поцеловал листы скорби.

— Теперь все, — сказал старик, — ты сделался рыцарем Большого Меча. Поэтому теперь ты должен заступаться за всех, кого обижают.

— Я буду заступаться, — сказал Володька.

— Не щадя своего живота, — сказал старик.

— Не щадя живота, — повторил Володька.

— И тогда про тебя певцы будут петь песни, — продолжал старик, — и будут любить бедные люди.

Потом старик вдруг исчез.

Володька знал, что он — волшебный старик, поэтому его это нисколько не поразило.

Поразило его другое: он вдруг увидел себя лежащим на своей постели, на сундуке, без панциря без шлема, без меча… Он проснулся.

Он, с недоумением оглянулся вокруг. Он не знал, как он заснул, как проснулся…

Он ничего не знал, что было с ним после того, как старик, принесший ему меч Жофруа, пропал неизвестно куда.

Он не мог также определить времени, когда приходил к нему старик.

Но старик тут был; он это знал.

Может быть, с ним, с Володькой, случилось что-нибудь странное, что-нибудь, что бывает всегда с такими людьми, как Винцент Фламелло, что ни с каким обыкновенным человеком не бывает.

Он вспомнил, как он целовал листы скорби.

И все другое вспомнил ясно, отчетливо.

Он посмотрел на мать и тетку, из которых одна умывалась, а другая причесывалась, потому что было уже утро, и сказал: