— Эге…

Всем, видите ли, было известно, что профессор может написать графскую фамилию только собственным своим пером, им самим очиненным…

Во время этих путешествий к губернатору профессор казался гражданам еще более ученым человеком, чем он был на самом деле… Когда он ехал в губернаторской карете за ним всю дорогу бежали мальчишки и кричали:

— Поехал, поехал!

^{За ним всю дорогу бежали мальчишки и кричали: — Поехал, поехал!..}

Одни из них кувыркались при этом, другие прыгали на одной ножке пригнув голову к плечу и так работая во рту языком, что можно было подумать, будто во рту у них сидит воробей и бьется в обе щеки, тщетно стараясь вырваться на волю; третьи становились вверх ногами и шли необыкновенно важно, степенно и тихо, так что их, пожалуй, можно было принять не за уличных сорванцов, а за почтенных обитателей какого-нибудь волшебного города, где все люди ходят вверх ногами.

Однако, возвратимся к рассказу.

У графа был сын по имени Альберт. Граф дал ему хорошее образование, и чтобы сделать уж совсем ученым, по совету профессора отправил путешествовать заграницу.

Когда молодой граф после трехгодичного отсутствия возвратился в родной город, он нашел на дворе своего дома множество совершенно ему незнакомого народа.

На нижней ступени крыльца, ведущего в дом, стояли лицом друг к другу два ландскнехта в широчайших, точно подаренных ими, во внимание к их бедности, двумя великанами, бархатных штанах, с рапирами у пояса и алебардами в руках.

Альберт подошел к крыльцу.

Подойти-то к крыльцу ландскнехты ему позволили, но едва он поставил ногу на ступеньки, они, как по уговору, скрестили свои алебарды и оба разом крякнули:

— Кхм..!

Потом подбоченились и сказали:

— Нельзя!

Но у Альберта при бедре была тоже рапира… Кроме того, ведь не эти же ландскнехты в чужих штанах, а он был хозяин дома!

Побледнев от гнева, он выхватил рапиру.

^{Побледнев от гнева, он выхватил рапиру…}

Трудно, разумеется, сказать, кто разбил бы нос в этой схватке, но как раз в тот момент, когда Альберт готовился нанести удар одному ландскнехту, совершенно растерявшемуся, а другой ландскнехт, зацепив стальным крючком на конце алебарды за шляпу своего товарища, тряс ею изо всех сил у него над головой и кричал: «о, проклятое оружие!» — на верхней ступени крыльца появился имперский чиновник со свитком пергамента в руках, на котором болталась огромная черная сургучовая печать и крикнул:

— Ландскнехты, остановитесь! Молодой человек, остановитесь!

— Молодой человек, остановитесь! — крикнули оба ландскнехта разом, оправившись наконец от смущения и взбираясь на несколько ступеней выше. При этом они тыкали вперед своими алебардами, топорщили густые усы и, отдувая щеки и хмуря брови, произносили между словами:

— Фу-фу!

Словно хотели сдуть Альберта с крыльца.

«Они глупы и трусы», решил Альберт про себя и вложил рапиру в ножны.

Затем он обратился к чиновнику:

— Что это значит, сударь?

— А вот, — сказал чиновник, надел большие круглые очки и развернул пергамент. — А вот…

Тут он откашлялся.

И, выглядывая поминутно из-за края пергамента, он стал читать Альберту, что отец его умер, а так как после смерти его у него осталось много долгов, то весь его дом и все имения за долг поступили в собственность одного еврея.

Едва он назвал фамилию этого еврея, на крыльцо вышел худенький седенький старичок с крючковатым носом и, понюхав табачку из золотой табакерки, сказал:

— Да, молодой человек, все, что было ваше, теперь стало моим… Я решил увезти из дома все вещи, а в доме открыть ткацкую мастерскую…

И, чихнув в носовой платок, он крикнул вниз с крыльца нескольким людям в простой одежде, суетившимся около шести или семи тяжелых подвод:

— Поторапливайтесь, братцы!

— И я ничего не могу взять из дома? — спросил Альберт.

— Ничего — ответил старичок.

Альберт посмотрел в ту сторону где стояли подводы.

Подводы были уже полны… Из дома через черное крыльцо выходили с ящиками и сундуками рабочие в деревянных башмаках с потными, запыленными лицами.

Рабочие ставили сундуки и ящики на подводы и опять уходили в дом за новыми сундуками и ящиками.

Они даже не переговаривались между собою: до того они увлеклись своим делом, и никто из них не взглянул на Альберта.

Что за печаль была им, правда, до Альберта?

Вдруг Альберт увидел одного рабочего, выскочившего необыкновенно поспешно из дома без всякой ноши и даже без шапки. Рот его был открыт во всю ширину щеки бледные остановившиеся глаза глядели дико вперед.

Добежав до середины он остановился и стал стучать зубами так, как-будто его трясла лихорадка… По-прежнему лицо его было бледно, даже чуть-чуть позеленело… И по-прежнему дико блуждали глаза.

Альберт подошел к нему.

— Что случилось? — спросил он.

Стуча зубами и тряся головой рабочий ответил:

— Книга… О, там такая книга… Она никому не дается в руки… Ее, наверно, сторожить какой-нибудь дух и колотить всякого, кто к ней приблизится… О милостивый граф, когда я протянул было за ней руку мне дали такую затрещину, что я и до сих пор не могу опомниться…

— Покажи мне, — сказал Альберт, — где эта книга…

И так как он заметил, что рабочий намеревается немедленно же после такого предложения навострить лыжи, то взял его за шиворот и насильно потащил к черному ходу.

^{Альберт потащил его к черному ходу…}

— Святые угодники! — кричал рабочий. — Блаженный мой патрон, Августин! Он меня тащит в ад…

Он подогнул коленки и, цепляясь за землю носками своих деревянных башмаков, придерживал их в то же время рукой — чтобы они не соскочили. Вместе с тем он хватался пальцами за траву и вырывал траву с землей и корнями. Наконец, у самого входа в дом он охватил руками деревянный стол, поддерживавший навес над порогом и, обнимая его совсем как живое существо, прильнул к нему лицом и опять выкрикнул дико:

— Спаси! О спаси, меня, Блаженнейший Августин!

Альберт втащил его в сени, затем в комнату.

— Где? — спросил он.

Дрожа всем талом, рабочий указал ему на небольшой столик в той самой комнате, где они находились.

На столике лежала старая, изгрызенная местами толстая книга.

«Если она дастся мне в руки, то значить это единственная вещь, которую я здесь могу назвать своею собственностью», подумал Альберт.

И подойдя к столу, он храбро взял книгу в обе руки… Секунду или две он ждал, не получить ли удара, потом, не обращая более внимания ни на того рабочего, с которым явился сюда, ни на других рабочих да столпившихся на пороге соседней комнаты, вышел во двор.

Едва он появился на дворе старичок-еврей схватил за рукав одного из ландскнехтов и, вытянув вверх шею, зашептал ему на ухо:

— Сто золотых. Схвати его.

— Не щекочите меня вашей бородой, я этого не люблю, — сказал ландскнехт, мотнув головой.

Остроконечная борода еврея, когда он привставал на носки, и шептал свою просьбу, действительно уперлась ландскнехту в щеку и он, разумеется, имел право ответить так.

Еврей сбежал с крыльца и, догнав живо Альберта, крикнул резким голосом:

— Отдай эту книгу! Зачем ты ее взял?

Он протянул руку по направлению к Альберту, и его длинные узловатые пальцы судорожно закорючились, как когти хищной птицы.

— Отдай! — повторил он.

Рука уже касалась книги… Еще секунда — и все рабочие, бывшие на дворе, чиновник с пергаментом, оба ландскнехта — все вытаращили глаза от неожиданности, удивления и ужаса: несчастный еврей взвился вдруг на воздух и, покружившись там некоторое время, подобно тряпке подхваченной вихрем, опустился плавно и медленно на кровлю дома.