Он тянется ко мне и гладит мою щеку:

– Я тоже по тебе тосковал.

И потом мы несколько минут не произносим ни слова. Я просто смотрю на него, а он вглядывается в меня так задумчиво, как никогда прежде.

– И какие у тебя новости? – наконец спрашивает он, наматывая на палец прядь моих волос.

– Вообще-то, почти никаких, – отвечаю я, и это правда, ведь все эти дни я едва ли выходила из дому. – Сегодня с Элли завтракали у мамы. Омлет с луком и сыром, потому что мама хотела испытать новую сковородку, купленную в телемагазине. – Немного молчу, потом продолжаю: – Тетя Джун и дядя Боб берут уроки стрельбы из лука.

Фредди находил регулярную смену их увлечений забавной: они, похоже, записывались на любые курсы для взрослых независимо от того, имелись ли у них способности к очередному занятию. Но дядя и тетя всегда были в хорошем настроении, настоящая соль земли, и Джун очень поддерживала маму после смерти Фредди. Подозреваю, что она так старалась для того, чтобы та могла поддерживать меня. Я восхищалась тетей Джун, она пугающе походила на маму. Обе одинаково заразительно смеялись, так, что никто вокруг тоже не мог удержаться от смеха.

– Доун и Джулия, с работы, заходили несколько дней назад, принесли открытку и виноград. Виноград! Как будто я больная. – Я слышу легкое презрение в своем голосе, и мне становится не по себе. – Впрочем, с их стороны это было замечательно, я сейчас не лучшая компания. – Умолкаю на время, потом тихо смеюсь. – Я даже и не люблю этот чертов виноград! – Не открывая глаз, я делюсь с Фредди и другими новостями. – Элли нашла новую работу, – сообщаю я, вспоминая великую новость сестры. – Она будет теперь одним из менеджеров в том модном отеле в городе. Куча бесплатной выпечки или чего-то подобного.

Что еще я могу ему сказать? В моей повседневной жизни так мало перемен. Он, наверное, хотел бы услышать что-нибудь о спорте – о футболе или регби, – но я в этом не разбираюсь.

– Пару дней назад доктор выписал мне какие-то новые пилюли, – говорю я почти робко, потому что у Фредди на этот счет пунктик; он никогда не принимал никаких таблеток. – Просто чтобы помочь мне заснуть. Мама настояла, ты ведь знаешь, как она это умеет.

Понимаю, что нет ничего постыдного в том, чтобы нуждаться в помощи, но пусть он лучше гордится тем, как я со всем справляюсь. В моей голове Фредди спрашивает, помогли ли пилюли, и я неуверенно улыбаюсь.

– Не думаю, что дело в них… Я совсем не ложилась в нашу кровать до прошлой ночи.

– И как она тебе?

– Я так боялась заснуть, – выдыхаю я, и сердце начинает биться сильнее. – Я же не знала, что встречусь с тобой. – Я глупо хихикаю. – Сегодня себя совсем по-другому чувствую, – говорю я очень тихо, хотя вокруг нет никого, кто мог бы меня услышать. – Каждый день после той катастрофы был таким… словно я двигаюсь в сером тумане или в чем-то похожем, но сегодня в нем появился свет. Это как… не знаю… – Я пожимаю плечами и оглядываюсь по сторонам в поисках подходящего образа. – Как будто ты зажег для меня факел во всей этой путанице где-то далеко-далеко, и я взяла себя в руки, чтобы идти дальше по лабиринту. Найти тебя. Что мы делаем прямо сейчас там, где ты находишься? – Я посмотрела на свои часы. – Середина дня, суббота. Можно не сомневаться, ты собираешься на футбол с Джоной.

Боже, я готова укорять умершего! Но это потому, что иногда, думая о Джоне и о быстро исчезающем шраме на его лбу, я вскипаю от чувства несправедливости. Фредди должен был вернуться прямиком домой, на мой день рождения, а не заезжать за Джоной. Моя рациональная часть постоянно твердит, что это отвратительно – возлагать на Джону хотя бы долю вины, но иногда, поздно ночью, я не могу прогнать такие мысли. И я старательно избегаю Джону после похорон; не отвечаю на его сообщения, не перезваниваю, пропуская его звонки.

– Не будь к нему так сурова, – просит Фредди.

Я вздыхаю: легко ему говорить!

– Знаю, знаю… Это просто… – Я открываю пакет с ветошью. Обсуждать это слишком тяжело. – Просто иногда гадаю, что если бы ты хоть раз предоставил ему добираться самому…

В приступе раздражения я протираю надгробный камень слишком энергично, произнося последние слова лишь мысленно.

– Он был моим лучшим другом, – напоминает Фредди. – И твоим самым старым другом, помнишь?

Бросаю увядшие цветы в мешок для мусора, ломая хрупкие стебли дрожащей рукой.

– Конечно помню!

С Джоной я ведь была знакома даже дольше, чем с Фредди.

– Но все меняется. И люди меняются.

– Джона не меняется.

А я не говорю ему, что он не прав, хотя это так. В Джоне в день того несчастья погас свет, и я не уверена, что он когда-либо найдет способ снова его зажечь. Я вздыхаю и смотрю на небо, понимая, что своим нежеланием общаться лишь увеличиваю ношу Джоны и чувствую себя из-за этого гадко.

– Я попытаюсь, ладно? Когда в следующий раз я увижу его, то попытаюсь.

Это нечто вроде не слишком трудной сделки: знаю ведь, что на Джону натыкаюсь не особо часто.

– Наверное, мне пора уходить. – Я собираю все барахло в сумку и неосознанно всматриваюсь в золотые буквы имени Фредди.

Фредди Хантер. Его матушка хотела написать «Фредерик». Из-за этого мы едва не поссорились. Я стояла на своем. Он терпеть не мог, когда его называли Фредериком, и я просто не могла допустить, чтобы это имя было навсегда высечено на его могильном камне.

Медлю возле могилы, готовая и не готовая уйти. Это самая тяжелая часть визитов сюда: уход. Стараюсь не слишком много об этом думать. О том, что в реальности осталось от Фредди там, под землей. И случались моменты – в самые мрачные ночи сразу после похорон, – когда я всерьез подумывала о том, чтобы пробраться на кладбище и скрести землю до тех пор, пока пальцы не сомкнутся на скромной черной урне, содержащей всю мою жизнь вместе с Фредди. Чертовски хорошо, что мы не захоронили тело Фредди! Я совсем не уверена, что сумела бы остановить себя от того, чтобы не взять фонарь и лопату и не закопаться в темную землю рядом с ним.

Тяжело вздыхаю и наконец встаю, отдирая влажный пластиковый пакет от своих джинсов, а потом целую кончики пальцев и молча прижимаю их к камню.

– Надеюсь, увидимся позже, – шепчу я, скрещивая пальцы на обеих руках, поворачиваюсь и иду к автомобильной парковке.

Я бросаю мешок для мусора в контейнер, захлопываю крышку и одновременно вздрагиваю от вибрации моего телефона в заднем кармане джинсов. На дисплее вспыхивает имя Элли.

Забежишь со мной в «Принца»? Я уже на месте, нервничаю из-за новой работы! Уверена, ты сможешь выпить немножко со мной!

Я удивленно смотрю на сообщение, не представляя, что ответить. Я не заглядывала в наш местный паб со дня похорон Фредди. Конечно, сестра это знает; за последние недели я не раз отвергала подобные предложения. И дело не только в пабе; я не желала вообще никуда идти. Потом обдумываю утренние события; Элли, скорее всего, учла тот факт, что я причесала волосы и слегка подкрасилась, и восприняла это как знак моего продвижения от раскаленного, обжигающего горя к следующей стадии, какой бы она ни была. Не знаю, как это назвать; может, темно-серое горе? У психологов есть названия для каждого этапа, но сама я представляю их в цвете. Гневный красный. Бесконечно-черный. А здесь и сейчас – глубочайший серый, насколько видит глаз. Раздумываю над просьбой Элли. Могу я пойти в паб? Других планов у меня нет. Моя суббота – чистый лист, и я понимаю, как взволнована сестра из-за новой работы. Она так много времени посвятила мне после несчастья… Наверное, имеет смысл вернуть ей частицу. Не давая себе времени отказаться, я быстро пишу:

Хорошо. Увидимся в десять.

Когда я вхожу в паб, мне кажется, что все смотрят на меня, как в одном из тех салунов Дикого Запада, где все замирают, если распахивается дверь, и таращатся на незнакомца, осмелившегося вторгнуться в их прибежище. Конечно, это преувеличение, учитывая, что в баре меньше двадцати человек и половина из них – пенсионеры с кружками легкого пива, следящие за игрой в снукер на экране маленького телевизора в дальнем углу.