– Хм… – Фредди хмурится. – Ты же знаешь, я плохо переношу боль.

Это правда. Для такого большого и уверенного человека это странно, но Фредди сразу начинает хныкать, если ему больно.

– Может, мне лучше держаться тебя. Кира, пожалуй, потребует слишком многого.

Я поднимаю его руку и кладу на свою, ладонь к ладони, отмечая, насколько его рука крупнее моей.

– Даже если я храплю, как боров?

Он сплетает свои пальцы с моими:

– Даже если ты храпишь, как стадо боровов.

Я прижимаю его руку с лицу и целую пальцы:

– Знаешь, это не слишком романтично.

Он останавливает фильм и смотрит на меня сверху вниз, и в его синих глазах веселье.

– А что, если я скажу, что ты очень хорошенький боров?

Я кривлю губы, размышляя, потом качаю головой:

– Нет, все равно не романтично.

– Ладно, – медленно кивает Фредди. – Значит, никаких боровов?

– Немножко лучше, – соглашаюсь я, еще подумав, стараясь не улыбаться, и при этом поднимаюсь и сажусь к нему на колени, вытянув ноги на диване.

Фредди берет меня за подбородок и внимательно смотрит мне в глаза:

– Хотя если ты боров, то и я боров.

Я хохочу. Похоже, я слишком часто заставляла его смотреть «Дневник памяти»[3], он уже начал цитировать этот фильм.

– Фредди Хантер, ты даже не представляешь, как я тебя люблю. – Тут же поцелуем я объясняю, как именно.

И даю обещание самой себе. Это место, где бы оно ни было или чем бы оно ни было, так прекрасно, что, пока я здесь, буду наслаждаться каждым мгновением.

Воскресенье, 20 мая

Дребезжит дверной звонок. Мой взгляд скользит к часам, я раздражена тем, что мне помешали ничем не заниматься. Да, оказывается, уже середина дня, а я все еще в пижаме, но… Эй, сегодня же воскресенье! К тому же я действительно приняла душ. Честно говоря, я бы предпочла лежать здесь и дальше, пока диван меня не переварит. А такое и в самом деле может случиться. Я это видела в утренней программе – химикаты в вашем диване могут слопать вас живьем, если вы будете лежать слишком долго. Я даже думаю, что это не такой уж неприятный сон наяву: диван раскрывается, как большой цветок венериной мухоловки, и заглатывает меня целиком. Серьезно поразмыслить об этом мне не дали: Элли уже всматривается через окно эркера. По тому, как она шарит рукой в своей сумке, я понимаю: она ищет ключи, чтобы войти в дом. Я, вообще-то, не давала маме или Элли свои ключи. Видимо, одна из них сочла необходимым стащить у меня запасные в самые тяжелые дни после несчастья, и они явно сделали столько дубликатов, чтобы неведомо какое количество людей могло ворваться сюда и не дать мне валяться без дела, когда они считали это нужным.

Я сажусь и пытаюсь слегка согнать мрачное выражение со своего лица, пока Элли кладет свою сумку на стол в коридоре и окликает меня.

– Я здесь! – отвечаю я, придавая своему голосу бодрость, которой не чувствую.

– Ты что, не слышала звонок?

Элли заглядывает в дверь, снимая туфли. Я вовсе не требую, чтобы гости снимали обувь. Это просто привычка, привитая нам обеим матерью еще в те времена, когда она постелила в доме нашего детства кремовый ковер.

– Я два раза звонила, стучала!

– Задремала. – Я трясу головой, чтобы прийти в себя, и встаю. – Ты меня разбудила.

Лицо Элли вытягивается.

– Плохо спала ночью?

– Так себе, просыпалась все время.

Вряд ли это честный ответ. Я не хочу принимать пилюли, которые помогут заснуть, потому что отправляться в мою другую жизнь тогда, когда все спят и там и здесь, кажется мне пустой тратой времени. Наблюдать за спящим Фредди, конечно, наслаждение, но я жажду завладеть его временем, и его словами, и его бодрствующей любовью. Я стала ночным зверьком: просыпаюсь вместе с Фредди, когда мне вроде полагается спать, пытаюсь спать, когда мне положено бодрствовать. Но я не объясняю всего этого сестре. Если скажу, что нашла лазейку в другую вселенную, где Фредди не умер, она подумает, что я наглоталась энергетиков. Или водки. Снова.

Сестра идет за мной в кухню, прихватив из коридора полотняную сумку для покупок.

– Купила всякой всячины, может, тебе что-то понравится, – говорит она.

На столе появляются готовые блинчики и свежие лимоны. Вторник на Масленой неделе, последний день перед католическим постом, был великим событием во времена нашей юности. Элли всегда пекла блинчики как настоящий профессионал. Если мои обычно шлепались на пол, то у Элли аккуратно соскальзывали со сковороды. Эти безупречно круглые изделия мы потом и ели с сахаром и лимоном.

– Лимоны для джина?

Моя неуклюжая попытка пошутить не удается. Элли поднимает маленькую сетку с лимонами и демонстративно кладет ее на пакет с блинчиками. Нельзя, конечно, сказать, что я такой уж большой любитель джина, но сестра тревожится. Похоже, она теперь с ужасом представляет, как я напиваюсь в одиночестве за кухонным столом посреди ночи.

Из сумки появляются куриные грудки, две в одной упаковке. Я не спрашиваю Элли, для кого вторая. Не ее вина, что все в мире поставляется парами, а я ведь теперь Лидия-одиночка.

– Пирожные, – сообщает Элли. – Кофейные с грецкими орехами, твои любимые.

Она думает, что я это забыла? Смотрю на нарядную вощеную упаковку и послушно киваю:

– Ну да.

Элли достает из сумки молоко и сок, потом хлеб, яйца и ветчину.

– Ты совсем не обязана это делать, ты же знаешь. – Я открываю холодильник, чтобы сложить все в него.

Скудное содержимое холодильника кричит, что я привираю: большинство из того, что там лежит, куплено кем угодно, только не мной. Суп в мамином контейнере «Таппервер», виноград от коллег, сыр и масло, которые Элли принесла на этой неделе. Единственным, что я приобрела сама, были вино и пакет печенья.

– Знаю, что не должна, но мне это нравится, – говорит сестра, передавая мне пачку масла. – Сварить кофе?

Я благодарно киваю.

– Мы собираемся сегодня чем-то заняться? – уточняю я, замечая в коридоре еще сумки.

Надеюсь, что мы с ней не строили какие-то планы, о которых я забыла.

Элли бросает на меня странный взгляд, секунду молчит, потом качает головой:

– Я прошлась по магазинам в городе, прежде чем прийти к тебе. Не думала, что тебе тоже захочется.

– В следующий раз, – беспечно бросаю я.

Элли неуверенно улыбается, возможно, потому, если отбросить в сторону прошлые выходные в «Принце», что впервые за несколько недель я дозрела до того, чтобы намекнуть: я готова к чему-то, кроме топтания по дому, как Николь Кидман в «Других».

– Купила что-то интересное? – спрашиваю я. – Кроме кофейных пирожных?

– Просто кое-что для работы.

Элли отмахивается от вопроса, хотя мама говорила мне, что сестра сильно волнуется из-за новой должности в отеле.

– Можно посмотреть?

Если честно, взгляд, брошенный в мою сторону, заставляет почувствовать себя самой дерьмовой сестрой на свете. В нем надежда пополам с подозрением. Осторожный взгляд, кошачий, словно я могу вдруг передумать и отобрать блюдце с молоком. Устыдившись, я бормочу что-то одобрительное, когда сестра показывает купленную одежду, и даже испытываю укол искренней зависти по поводу ее новых туфель. То есть не из-за туфель самих по себе, а из-за того, что они представляют. Новые туфли, новая работа, новое начало. Надеюсь, что она не найдет там еще и новых друзей, получше.

– Волнуешься? – спрашиваю я, наблюдая за тем, как она прикрывает туфли полупрозрачной бумагой, прежде чем закрыть крышку.

В «Друзьях» она определенно была бы Моникой.

– Еще как! Боюсь, что буду там вроде нового ученика в школе. Причем такого, который никому не нравится.

– Вряд ли найдется кто-то, кому бы ты не понравилась, – тихо хихикаю я.

На лице Элли отражается сомнение.

– Я слишком слабая?

– Не слабая. Определенно не слабая. Просто добрая и забавная. – Я слегка морщу нос. – А иногда немножко начальственная. – Раздвигаю на дюйм большой и указательный пальцы. – Вот на столько.