Он ездит на старом «саабе» с откидным верхом, это настоящий боевой корабль на колесах, обитый кожей. Джона любит его без видимых причин.

– Он уже довольно старый, так не пора ли слегка встряхнуться?

– Не делай этого! – говорю я слишком громко и слишком испуганно.

Они оба смотрят на меня, удивленные неожиданной вспышкой.

– Меня подтолкнула к этому фотография на доске в учительской. – Джона медленно переводит взгляд с меня на Фредди, решив оставить мои слова без внимания, видимо подумав, что я брякнула это случайно. – Байк Граймса Клещи.

Фредди взрывается смехом:

– Ты покупаешь байк Граймса Клещи?

Граймс преподавал у нас математику. А свое прозвище заработал тем, что хватал учеников за воротники, чтобы выкинуть из класса. Чаще всего доставалось Фредди. Странно было слышать, как Джона говорит теперь о терроризировавших нас учителях, будто о своих нынешних коллегах.

– Ты просто глазам своим не поверишь, когда его увидишь! – Джона сияет. – Классический «нортон макс»! Граймс почти не выводил его из гаража с тех пор, как купил.

Насколько я помню Граймса Клещи, он, вообще-то, не был любителем носиться сломя голову по большим дорогам.

– Он же всегда ездил на древнем белом «вольво», – вспоминает Фредди.

– И до сих пор ездит, – кивает Джона.

– Не может быть!

Джона снова кивает:

– Отгоняет в сервис дважды в год и очень о нем заботится. Говорит, эта машина сделана на века, как и его жена.

Я удивлена уже тем, что Клещи до сих пор жив, да к тому же продолжает шутить в стиле семидесятых о многострадальной миссис Граймс. Он еще сто лет назад должен был выйти на пенсию; и то, что он до сих пор преподает, а более того то, что до сих пор водит машину, ошеломило меня.

Фредди включает телевизор; матч вот-вот начнется. Эксперты вдоль боковых линий поля, в огромных куртках, берут интервью у всех, кого могут поймать. Мне вдруг становится жарко, накатывает тошнота; похмелье и разговоры с умершим женихом способны еще и не такое сотворить с девушкой. С трудом поднявшись на ноги, я что-то бормочу насчет ванной комнаты и спешу к лестнице.

Десять минут спустя поднимаюсь с колен, держась за унитаз. Мне гораздо легче после того, как мой желудок освободился от всего содержимого. Я полощу рот и смотрюсь в зеркало над раковиной. Боже, выгляжу чудовищно! Свежие следы слез, смывших косметику, перепачкали щеки. И тут я замечаю, что на мне висит крошечный эмалированный кулон в виде синей птички – тот, который мама подарила мне на восемнадцатилетие. Я не могла надеть его этим утром, поскольку потеряла кулон пять лет назад.

– Теперь лучше? – спрашивает Фредди, когда я спускаюсь.

– Думаю, мне нужно перекусить. – Я изображаю лучезарную улыбку.

– Пожалей свой желудок, – советует Фредди, снова сосредоточиваясь на игре.

– Пицца? – Джона кивает на открытую коробку на кофейном столике.

Вид расплавленного сыра заставляет желудок снова судорожно сжаться.

– Лучше тост, – говорю я.

Пальцы сжимают синюю птичку, приютившуюся между моими ключицами. Как приятно снова ощущать ее! Кулон я потеряла где-то в клубе, но не заметила этого до следующего дня. Безделушка не представляла ценности ни для кого, кроме меня, и, конечно, никто не стал бы искать ее хозяйку. Мой мозг пытается сложить все части, понять, что это означает: почему кулон снова здесь?

Сидя за кухонным столом, я опускаю голову на сложенные руки и просто прислушиваюсь. Слышу оживленные комментарии Фредди по поводу игры и как Джона со смехом советует ему успокоиться, пока у него не случился сердечный приступ. Звякают пивные бутылки, когда их ставят на стеклянный кофейный столик, который так любил Фредди, а вот мне он никогда не нравился… Это была привычная жизнь, и я воспринимаю ее как нечто само собой разумеющееся, независимо от того факта, что Фредди умер пятьдесят восемь дней назад.

Нет, это уж слишком! Мой похмельный мозг не может с этим справиться. Я не хочу ни тоста, ни воды, ни просыпаться, чтобы обнаружить, что Фредди здесь нет. Потому возвращаюсь в гостиную и сажусь на пол рядом с креслом Фредди, кладу голову ему на колени. Он рассеянно гладит мои волосы и шутит насчет того, что я не способна удержать в себе спиртное. Фредди так увлечен игрой, что не замечает влажного пятна на своих джинсах от моих слез. Закрываю лицо волосами и зажмуриваюсь. Я слишком устала и могу лишь прижиматься к теплому телу любимого. Не думаю, что до конца футбольного матча осталось много времени. Я пытаюсь сосредоточиться на своих наручных часах, но перед глазами все расплывается. Иди же ты домой, Джона Джонс! Возвращайся к себе, чтобы я могла лечь на диван рядом с Фредди и расспросить его о том, как у него прошел день. Мне необходимо прижаться к нему ухом и ощущать вибрацию его груди, когда он говорит. Он наматывает на палец мои волосы, а я сражаюсь, по-настоящему сражаюсь со сном, но безуспешно. Мои веки тяжелеют, я просто не в силах их поднять, хотя отчаянно хочу бодрствовать, потому что уже скучаю по Фредди.

Суббота, 12 мая

Это ужасно. Я только что проснулась в одиночестве в гостиной, на столике стоит вода вместо пива, и никакой холодной пиццы. Никакого Фредди. Значит, вот так. Поэтому я и не хочу спать! Пробуждаться и осознавать, что он умер, слишком тяжело, слишком мучительно. Цена снов о нем куда выше, чем я могу хотя бы надеяться заплатить. Эта цена куда выше той, которую кто-либо вообще должен когда-либо платить. И вне всякой логики обрывок из самого прославленного стихотворения Теннисона, из школьных уроков, всплывает в моей голове, пока лежу на диване, пытаясь собраться с силами и заставить себя подняться. «Уж лучше любить и потерять, чем не любить никогда». Эти слова знают все. Что ж, Теннисон, друг мой, могу поспорить, что твоя жена не врезалась в дерево и не оставляла тебя с каким-нибудь Билли-как-его-там или с Джонсом, так? Ведь наверняка, случись такое, ты бы решил, что лучше все же не любить вообще.

Вздыхаю, чувствуя себя чересчур жестокой, потому что вспоминаю из тех же уроков еще и то, что Теннисон написал это стихотворение, когда горевал по своему самому любимому, самому близкому другу, так что, возможно, и его сердцу тоже пришлось пройти через нечто вроде мучительной боли. Плакал ли он столько же, сколько и я? Иногда слезы приносят облегчение, а иногда заставляют почувствовать невыразимое одиночество, потому что ты знаешь: никто не придет и не обнимет тебя. И я сейчас не сопротивляюсь слезам – плачу и по бедному старому Теннисону, и по бедной старой себе.

Суббота, 12 мая

– Теперь тебе лучше?

Я не собиралась принимать еще снотворное. С трудом дотянула до восьми часов, а потом сдалась, забралась ранним вечером в постель и проглотила пилюлю.

Проснулась на диване, голова на коленях Фредди. Он, поглаживая мои волосы, смотрит полицейский боевик по телевизору. Наконец-то я избавилась от остатков головной боли.

Переворачиваюсь на спину.

– Думаю, да, – говорю я, ловя его руку.

– Ты половину пропустила, – сообщает он. – Перемотать?

Смотрю на экран, но понятия не имею, что там идет, и качаю головой.

– Ты храпела, как дикий зверь. – Фредди тихо смеется.

Это его дежурная шутка: он убеждает меня, что я громко храплю, а я это отрицаю. Не думаю, чтобы я когда-нибудь храпела, он просто дразнит меня.

– Могу поспорить, что Кира Найтли храпит, – бурчу я.

Фредди вскидывает брови:

– Не-а. Она, возможно, напевает тихонько, как…

– Грузовик? – предполагаю я.

– Котенок, – возражает Фредди.

– Котята не напевают. Они кусают тебя за ноги, когда ты спишь.

Фредди пару секунд обдумывает это.

– Мне нравится мысль о том, чтобы Кира Найтли кусала мне пальцы ног.

– У нее должны быть суперострые зубы. Будет больно.