— По-моему, это звучит немного странно.

— Не думаю. Убийца действует, руководствуясь не положительными, а отрицательными побуждениями; ему просто не хватает чего-то такого, что имеется у его жертвы. А настоящее зло, напротив, полностью положительно — только с другой, темной стороны. Можете мне поверить: грех в истинном значении этого слова встречается очень редко; вполне возможно, что действительных грешников еще меньше, чем святых. Бесспорно, ваша точка зрения идеальна для общества и его практических целей; мы, естественно, склонны считать, что тот, кто нам очень неприятен, и есть великий грешник! Когда вам обчистят карманы, это очень неприятно — и вот мы объявляем вора великим грешником. А на самом деле он попросту неразвитый человек. Конечно, он не святой, но вполне может быть — и часто бывает — бесконечно лучше тех тысяч и тысяч «праведников», что ни разу не нарушили ни единой заповеди. Нам он порядком вредит, я признаю это, и мы правильно делаем, что всякий раз, как поймаем его, сажаем за решетку, но связь между его преступным, антиобщественным деянием и настоящим Злом — слабее некуда.

За окном сгущались сумерки. Приятелю, которому Котгрейв был обязан знакомством с Амброзом, должно быть, приходилось выслушивать монологи хозяина дома уже не в первый раз, ибо за все время разговора с его лица не сходила вежливо-снисходительная улыбка, но Котгрейв всерьез начинал полагать, что Амброз скорее мудрец, чем «чудак».

— А знаете, — сказал он, — все это ужасно интересно. Так вы думаете, что мы просто не понимаем истинной природы зла?

— Именно так. Мы переоцениваем и в то же самое время недооцениваем зло. Мы наблюдаем весьма многочисленные нарушения наших общественных «вторичных» законов, этих совершенно необходимых правил, регламентирующих существование человеческого сообщества, и ужасаемся тому, как распространены «грех» и «зло». На самом деле все это чепуха. Возьмем, к примеру, воровство. Испытываете ли вы реальный ужас при мысли о Робин Гуде, о шотландских крестьянах семнадцатого века, о разбойниках или, скажем, о современных основателях фальшивых акционерных обществ? Конечно, нет. Но с другой стороны, мы недооцениваем зло. Мы придаем такое непомерное значение «греховности» тех, кто лезет в наши карманы или посягает на наших жен, что совсем забыли ужас настоящего греха.

— Что же такое настоящий грех? — спросил Котгрейв.

— Я думаю, на ваш вопрос мне следует ответить вопросом. Что бы вы почувствовали, если бы ваша кошка и собака вдруг заговорила с вами человеческим языком? Вас бы охватил ужас. Я в этом уверен. А если бы розы у вас в саду вдруг начали кровоточить, вы бы просто сошли с ума. Или представьте, что камни на обочине дороги при вашем приближении стали пухнуть и расти, а на обычной гальке, которую еще накануне вечером вы видели собственными глазами, поутру распустились каменные цветы? Думаю, эти примеры могут дать вам хотя бы некоторое представление о том, что такое грех на самом деле.

— Послушайте, — вступил в разговор до тех пор молчавший третий из присутствующих, — вы оба, кажется, завелись надолго. Как хотите, а я пошел домой. Я и так опоздал на трамвай, и теперь придется идти пешком.

После того как он растворился в предрассветном утреннем тумане, подкрашенном бледным светом фонарей, Амброз и Котгрейв еще основательнее устроились в своих креслах.

— Вы меня удивляете, — продолжил Котгрейв прерванный разговор. — Я никогда и не думал о таких вещах. Если то, что вы говорите, правда, то весь мир вывернут наизнанку. Значит, сущность греха на самом деле состоит...

— ...во взятии небес штурмом, как мне кажется, — закончил Амброз. — Я полагаю, что грех — это не что иное, как попытка проникнуть в иную, высшую сферу недозволенным способом. Отсюда понятно, почему он встречается крайне редко — немного найдется таких людей, кто вообще стремится проникнуть в иные сферы, высшие или низшие, дозволенным или недозволенным способом. Люди, в массе своей, вполне довольны собственной жизнью, какой бы она ни была. Поэтому так мало святых, а грешников (в истинном смысле этого слова) и того меньше. Что же до гениев, которые иногда бывают и тем и другим вместе, то они тоже встречаются редко. Стать великим грешником, возможно, даже труднее, чем великим святым.

— То есть в грехе есть что-то глубоко противоестественное? Вы это имеете в виду?

— Вот именно. Достижение святости требует таких же или, по крайней мере, почти таких же огромных усилий; но святость предполагает благие и естественные пути. Это попытка вновь обрести экстаз, который был присущ людям до грехопадения. Грех же является попыткой обрести экстаз и знание, которые подобают лишь ангелам, а потому, предпринимая такую попытку, человек в конце концов становится демоном Я уже говорил, что простой убийца именно в силу этого и не является грешником; правда, иногда грешник бывает убийцей. Жиль де Ре[120], например. Итак, очевидно, что ни добро, ни зло не свойственны Тому общественному, цивилизованному созданию, какое мы называем современным человеком, причем зло несвойственно ему в гораздо большей степени, чем добро. Святой стремится вновь обрести дар, который он утратил; грешник пытается добыть то, что ему никогда не принадлежало. Иными словами, он повторяет грехопадение.

— Надеюсь, вы не католик? — спросил Котгрейв.

— Нет. Я принадлежу к гонимой англиканской Церкви.

— В таком случае, что вы думаете о священных текстах, в которых то, что вы склонны рассматривать как простое нарушение правил, считается грехом?

— Но ведь, с другой стороны, к грешникам причисляют и «чародеев», не так ли?[121] Мне кажется, это ключевое слово. Судите сами: можете ли вы представить хоть на минуту, что лжесвидетельство, спасающее жизнь невинному человеку, является грехом? Нет? Отлично, но тогда вам следует признать, что греховность лжеца сродни греховности «чародея», использующего недостатки, свойственные материальной жизни, в качестве орудий для достижения своих чрезвычайно порочных целей. И позвольте сказать вам еще вот что: наша интуиция настолько притупилась и все мы настолько пропитались материализмом, что, вероятно, не признали бы настоящее зло, даже если бы столкнулись с ним лицом к лицу.

— Но разве от самого присутствия злого человека мы не почувствовали бы определенного рода ужаса — вроде того, который, по вашим словам, мы испытали бы при виде кровоточащего розового куста?

— Да, будь мы ближе к природе. Ужас, о котором вы говорите, знаком женщинам и детям — даже животные испытывают его. Но у большинства из нас условности, Воспитание и образование затуманили естественный разум — мы слепы и глухи. Конечно, иногда нам удается распознать зло по его ненависти к добру — например, не нужно большой проницательности, чтобы догадаться, какая сила владела подсознанием рецензентов Китса в «Блэквуде»[122]. Однако подобные неосознанные манифестации случаются крайне редко, и я подозреваю, что, как правило, иерархов Тофета[123] совсем не замечают, а если и замечают, то принимают за хороших, но заблуждающихся людей.

— Вот вы только что употребили слово «неосознанный», говоря о критиках Китса. Неужели зло бывает неосознанным?

— Всегда. Оно и не может быть другим. В этом отношении» как и во всех прочих, оно подобно святости и гениальности.

Это всегда некий подъем или экстаз души; необычайная попытка выйти за пределы обыденного. А то, что выходит за пределы обыденного, оставляет позади и категории сознания, ибо наш разум улавливает лишь те явления, которые ему привычны. Уверяю вас, человек может быть невероятно дурным и даже не подозревать об этом. Но я повторяю, что зло — в определенном и истинном смысле этого слова — крайне редко. Более того, оно встречается все реже и реже.

— Я стараюсь следовать за вашей мыслью, — сказал Котгрейв. — Из ваших слов можно сделать вывод, что истинное зло в корне отличается от того, что мы привыкли называть злом?