– Так точно, Ваше Высочество!

– Тебя зачем на столичную жандармерию поставили?! На детей кляузы строчить? Тебя террористов ловить поставили! Крамолу жечь каленым железом. Вот и жги, вот и лови.

– Так ведь там же и крамола…

– Беги отсель, и думай, как свою вину загладить. И помни, доносчик, я на тебя крепко зол! И голову тебе непременно отверну.

Князь одел белые лайковые перчатки и немного пришел в себя. Задумавшись, он закурил папиросу и обратился к Министру:

– Кстати, Павел Петрович, меня князь Сергей просил за адмирала Арсеньева. Может и впрямь староват уже Епанчин? Размяк за долгие годы?

– Слушаюсь, Ваше Высочество. Непременно завтра подготовлю проект Указа Государя. Почему бы и не Арсеньев? Раз до нечистой силы Корпус докатился, то действительно, пора Епанчину на покой!

***

Ночь. Столица Российской Империи спит крепким сном. Пожалуй, самым крепким, какой только бывает. Четыре часа по полуночи.

Отражаясь в Неве спят дворцовые здания Морского Императорского шляхетского кадетского корпуса, охватывающие подобно сказочной крепости вдоль набережной целый городской квартал.

В этом военно-морском замке дружным храпом гулко отдается под потолками сон пяти сотен курсантов – элиты столбового потомственного дворянства, детей лучших российских фамилий, будущих героев, адмиралов, академиков, поэтов, писателей, художников и просто путешественников, связавших с морем свою судьбу. Спит нынешняя надежда и будущая слава России.

Спит, чему-то безмятежно улыбаясь, курносый юноша с курчавыми русыми волосами, вьющимися несмотря на короткую уставную стрижку. Его по-детски трогательное, похожее на только что купленного в магазине игрушек дружелюбного пупса лицо, как-то не вяжется со сложенной аккуратно на стуле темно-синей матросской голландкой*, грубыми белыми брюками, сапогами и бескозыркой. Глядя на его улыбку кажется, что все вокруг – это добрая ночная сказка, которая закончится с первыми лучами солнца.

Николай Колчак. Он оказался здесь, выдержав сложный вступительный экзамен и проделав путь, насыщенный таким невероятным количеством событий, какое судьбе даже взрослого мужчины может оказаться не по силам. Он спит безмятежным праведным сном уверенного в себе человека, честно заслужившего и этот город, и этот дворец, и эту койку, и эту форму, и этот сон.

Первые петухи, в России кукарекают в полночь, со вторыми, после двух поднимаются хозяйки затопить печь и отправиться доить скотину. А уж третьи, ближе к четырем – это сигнал для всего трудового люда: кто рано встает, тому Бог подает. Николай, еще мальчишкой узнал, что ранние подъемы любил Суворов и даже возил с собой ради этого петуха. С этого момента он приучил себя подниматься безо всяких «кукареку» ровно без десяти в четыре. По внутреннему природному будильнику.

Вот и сейчас Николая будто что кольнуло. Он сначала затих, перестал сопеть, затем безмятежно потянулся, скинул одеяло и уселся на кровати, свесив босые ноги на пол. В сонной памяти его выстраивался вчерашний день.

А день этот для Морского корпуса был знаменательный. На смену адмиралу-эпохе, доктору наук и педагогу милостью божьей Алексею Павловичу Епанчину, был назначен новый начальник корпуса. «Паркетный адмирал», как его прозвали на флоте – Арсеньев Дмитрий Сергеевич.

– Человек, проведший в стенах кадетского корпуса, целую жизнь. Ученый, создавший Николаевскую морскую академию и три гимназии со специальным морским уклоном. Педагог, построивший по сути дела все российское морское образование, – такие здравицы в адрес Епанчина еще месяц назад звучали на торжественном собрании по случаю награждения адмирала орденом Белого Орла.

– А Государь коварен, – шептали сочувствующие бесцеремонно снятому с должности Епанчину.

Трудно здесь увидеть коварство. Снять, видимо было за что, и награждать – тоже. Но вот фигура нового начальника корпуса вызывала вопросы:

– Он прозвище-то «паркетный адмирал» получил за то, что был попечителем при великом князе Сергее Александровиче. Обучал мальчика всему понемногу, но, в особенности, танцам и хорошим манерам. Шансоньетка!

– Чему он мальчиков научит? Он же пороху не нюхал!

– Как же он будет преподавать, если у Сергея Александровича не только голубая кровь обнаружилась, но и наклонности к мужескому полу?

– В кого он превратит наших мальчиков? Может он с Великим Князем и сам грешил, попечитель хренов?

Красивый, щеголеватый, не по-флотски подтянутый, и, безусловно, в чем-то женственный франт – адмирал Арсеньев, уже на представлении его курсантам и преподавателям получил серьезную оппозицию:

– Корпус должен стать образцом служения Государю, веры в Господа нашего и дисциплины! Вольнодумия – не потерплю. Строевая подготовка отныне – каждый день. Посещение службы в церкви – это не блажь или пожелание, это обязанность каждого офицера и кадета!

Адмирал вдруг вспомнил крылатую фразу: «Свободную мысль рождает свободное время» и не преминул добавить:

– Свободного времени у курсантов слишком много. Необходимо самостоятельные занятия заменить дополнительными уроками. Читать – только литературу из дозволенного списка. Разговоры о нечистой силе в Императорском морском корпусе требую немедленно прекратить!

Арсеньев сделал паузу, и в этот момент откуда-то с неба отчетливо раздался протяжный, жуткий и ни на что не похожий звериный вой. По рядам курсантов пробежал смех. Адмирал поежился, но смолчал.

Он и не заметил, как унизил и оскорбил своим выступлением уходящего начальника Корпуса Епанчина, которому и кадеты, и преподаватели устроили долгую овацию. От чего, а пуще того, от нанесенной обиды, старик трогательно прослезился.

Он и не заметил, как всего несколькими фразами обидел большинство стоящих перед ним в строю вновь обретенных подчиненных и породил, тме самым очень серьезную фронду. Каждый второй в глубине души поклялся хоть как-нибудь, да насолить этому не по-мужски щеголеватому адмиралу.

Все это возникло в сонной памяти Николая, чуть не уложив его с тоски обратно в койку.

– Противный дядька…

Но он стряхнул ночной морок, покрутил, разминая, не по-мальчишески крепкие плечи, перекрестился и встал во весь свой весьма, впрочем, средний юношеский рост. Через несколько секунд его голубые глаза уже лучились энергией:

– Морской корпус – это наш дом. И Вам, адмирал, в нем прижиться не случится. Почему-то мне так кажется.

Он сделал пару наклонов, прошелся чутка на руках, вернулся в исходное положение и, подхватив бескозырку, форму и сапоги, выбежал на цыпочках из спального помещения младшей пятой роты.

***

Балерины взрослеют рано. И потому воспитанница Императорского художественного училища по классу хореографии Анастасия Красавина к своим четырнадцати годам уже все отчетливо понимала.

Ей либо суждено до пенсии крутить фуэте и па на сцене в дружной шеренге кордебалета, презрительно среди театральных именуемой «кордой». Либо, пардон, надо уже к шестнадцати иметь в Мариинском театре свою сольную партию.

– Чтобы кто-то заметил, чтобы кто-то подхватил, чтобы ветер удачи и счастья задул в паруса и взмыл тебя к самому куполу, наполненному светом, успехом, славой, – наставляла ее сердобольная маменька, сама бывшая танцовщица и родом из актерской семьи.

– И… любовью, непременно любовью! А почему, собственно, «нет»? – добавляла от себя лукаво Анастасия.

Ее отец, будучи драматическим актером, выйдя рано по здоровью на пенсию, вынужден был перевезти семью в скромные съемные комнаты, «мебелирашки», как их тогда презрительно называли. И Настя, чтобы не стеснять родителей перешла в училище на полный пансион, который ей был позволен как одной из лучших учениц.

– Мамочка, мне так удобно! Поверь! И ездить по утрам никуда не надо, все рядом. А по выходным – я непременно у вас!

С этого момента, понимая, что на поддержку родителей рассчитывать не приходится, она тоже завела привычку вставать по утрам «с петухами».