Сняв кепку, он свободной рукой провёл по коротко стриженной голове, а затем и по лицу, издав при этом не слишком громкий звук.

–Э-э-эх!– Олег хочет слышать эхо, чтобы подъём звука шёл не то, чтобы изнутри, а ощущался физически, словно обнимает его, прижимает. Он этого хочет и поэтому ждёт. Ждёт, недожидаясь. Одев кепу обратно на голову, Олег при этом так широко улыбнулся выставив на показ свои белые и ровные зубы, как отпечаток на зеркале уходящему солнцу.

–Будем здравы!– прозвучало словно ахнул от восторга, словно высокие и широкие вороты, вдруг потеряв связь с креплением, плашмя падаю на землю… И снова улыбается.

С западной стороны неба постепенно появлялись звёздочки, словно умелая рука человека, лёгким движением заставляла зажигаться маленькие точки. Каждым мазком кисти, художник старается менять тот или иной оттенок, создавая из одного крупного, несколько мелких, чтобы звёздные точки не выглядели одинаково. В том и прелесть звёздного неба! Они разные, хоть и такие далёкие!

Небосклон затягивала сине-чёрная мгла, словно одеялом, а на место некогда красовавшегося солнышка, образовывалась тёмное алое пятно, катившееся за горизонт и вскоре исчезло.

Ночь наступает!

От недалеко проходившего русла реки ветерок донёс "кусочки" влажного воздуха в виде пара, отчего у Олега по телу пробежали приятные мурашки. Бр-р-р! У-ух-ух!

"Тишанка – река детства,– подумал он. -Сколько впечатлений!"

Мурашки переворачивались и наварачиваются одна на другую, заварачивают кожу; Олег чешет ногу под задницей и решительно, совершенно осознанно вздрагивает с бодрящим, но глухим звуком "А-а-а!"

Почему-то часто, когда находишься один, вспоминается детство и тянет к природе, к истокам, к вылазкам компанией друзей и с самого утра до позднего вечера одно и то же, как по-накатанному, по-новому. Речка основное летнее времяпровождения, отсюда и тоска, отсюда несёт тем, что ему кажется уже не доступным до свободы. И там внутри, рвётся куда-то ещё глубже, ещё дальше, непонятное самому Олегу. Ему хочется познать это, разобраться, взять под контроль, самому решать и делать направления. Но то, что-то не подчиняется, прячется как ребёнок, как маленькая, но зубастая зверушка. И только глазки блестят зелёным оттенком из тёмной норки.

А там за углом сияет яркий свет, и ему нужно выйти на него, но в душе настолько темно, что сделать шаг, решиться не так-то просто – можно просто попасть в яму, или споткнуться. И боль… не от разочарования, а от выдуманной опасности. Но Олег улыбается и ждёт. Ждёт!

Ему пришлось снова полной грудью вдохнуть прохладу в себя, послать всё к чёрту и предаться анархии жизни. Но только там, за пределом реальности, почему-то это кажется так легко?!

Привычка!

Он хотел было уже зайти в сторожку, но тут его окликнул дед Захар, или как другие его называют из уважения – Захар Прохорович.

–Олег, погодь немного. Осекнись!– Несмотря на свои семьдесят восемь лет, Захар Прохорович выглядел бойко, не подстать молодым и не забывал блеснуть раритетным словечком. Это его, можно сказать, первая фишка.

На этой ферме он начал работать ещё, когда строился коммунизм как и сама ферма. У самых истоков. Весь перечень рабочих специальностей, который касается животноводства и около него, были им тут же приобретёны. Даже ветеринар. Слух о колхозном айболите слышен был далеко за пределами района. Вот ещё одну осваевает – частный охранник, ну или как проще выразиться – сторож. Захар Прохорович хорошо знал своё дело, то, которому служил, почитая труд не как первоочередную добродетель, а как одно из жизнедеятельности всего человечества, а то и больше. Захар Прохорович никогда не прогуливал и не опаздывал – закалка всё того же социализма, даже больничный никогда не брал.

Может за это его всегда и держали здесь, и не отправляли на заслуженый отдых. А ещё он был дальним родственником хозяйки фермы, чем и объяснялось его долголетие на этом рабочем месте.

–Ну чего тебе, Прохорыч?– отозвался Олег, сходя с крыльца сторожки и сделав пару шагов навстречу деду.

Дед шустро ковылял, вихляя правой ногой и словно неровная клюка выскакивала из-под широких полов засаленного до затвердения плаща. Как хоккейная клюшка. Но впрочем это ему мало мешало – привычка; дед дымил вонючей (ядрёной) папиросой – его одно из повседневних и постоянных его занятий – распространяя ядовитый дым вокруг себя, прищуривая один глаз. Вторая фишка. Не считая того, что прищуренный глаз не видит.

Прохорыч уже издалека заговорил:

–Нынча Тоньку повстречал,– он уже подошёл.

–И что?

– Просила передать, что скоро будет. Хочет сделает какое-то там заявление. Понял чё?– Захар Прохорович говорил очень серьёзным тоном и старался придать важности каждому своему слову. Причиной этому он считал свой большой возраст и опыт.

Следом за ним двигалось облако от густого тления папиросы. Дед остановился, а облако ещё двигалось как по инерции. Оно захватило голову Олега и остановилось; Олег хотел увернуться, но этого было бы мало и поэтому просто не шевелился. Терпел.

Речь Захара Прохоровича была немного шепелявой, спотыкливой на звонких согласных и жжёванной на шипящих. Язык забавно гулял по дёснам и шлёпал по губам. Олег обращал на это внимание, (а на это нельзя не обратить), отчего вызывало у него лёгкую улыбку умиления. Над старостью, но ни капли насмешки. Старших он уважал.

Дед остановился в двух шагах, плюнул на догорающий фитиль папироски и бросил себе под керзач. Тот пустил прощальный дымок и дед коряво придавил его в землю.

Уже наступила ночь, но глаза как бы не замечали сумерек. Плавность перехода при желании почти не ощущалась. Привычка.

Дед посмотрел на Олега задумчиво.

–Ну понял,– Олег знал, что старик любит поговорить и просто так не уйдёт.

–Значить-то так,– дед облизал губы и полез в карман плаща; глубокое "ущелье" не поддавалось сразу и дед подключил вторую руку. С плеча спадает старое ружьишко и ударяет его по голове. Олег поддёрнув плечами усмехается, а Прохорыч с лицом победителя достаёт початую пачку папирос "Казбек".

–Слушай, Прохорыч, я конечно уважаю тебя,– обратился к нему Олег, улыбаясь и указывая на пачку папирос,– ну где ты берёшь эту отраву?

–Так-то нахожу,– деловито, видимо принимает за некий комплимент ответил дед и по-стариковски усмехается. Облизываясь, язык выныривает и тут же исчезает. Затем только он продолжает с особой, ему свойственной манерой.– Да Тонька откуда-то привозит мне. Знает места чертовка!

Последнее предложение дед так прошепелявил, что Олег не удержался и засмеялся.

–Ну что ты лыбишься, лбина,– не выдержал усмешки Захар Прохорович, но не обижался.– Сказал же, Тонька скоро будет, сделает важное заявление. Понял?

–Да понял я, Прохорыч, понял,– по-серьёзней ответил ему Олег проведя рукой по усам и бороде снимая веселье.– Я даже знаю, про что заявление будет. И о чём, тоже,– он отвернулся в сторону от деда и задумчиво поглядел в сторону исчезнувшего солнца. Прощальные обрывки пламени ещё вырывались от общего круга, но тут же гасли, не оставляя даже дыма увядания.

–Ишь ты. Знаеть он!– проворчал дед.

В юные лета Олега, дед Захар вовсю вёл не очень морально-нравственный образ жизни; по многочисленным слухам, пускавший по большей части и сам Прохорыч, он поиспортил чуть ли не всех имевшихся девок на деревне. Да и приезжих тоже. Но и тех ему мало было. И тогда пускалась его похоть по соседним деревням и сёлам. После тех похождений, дед Захар, а в молодости его кликали Заходер, часто возвращался битым, а иной раз его привозили домой, так как самому после побоев было добираться не в мочь. Бывало и того хуже, когда девицы награждали его венинфекциями и вместо того, чтобы остепениться и успокоиться, Захадера это задорило на новые приключения.

Олег частенько, при возможности шутил над ним на эту тему; безобидность их заключалась в том, что шутки забывались, даже самые, по мнению Олега, колкие и унизительные. Да и сам Прохорыч не прочь был пошутить над собой. Поражало Олега ещё то, что как такие девицы находились и велись на него, зная, что Захадер из себя представляет.