Слово "умер", при любом его упоминании у меня вызывает скорбь – скорбь даже по неодушевлённому предмету, окончившее своё существование.

–Глубоко копали,– подал голос Гришка Сивокозов в подтверждение слов Вовки. Он сначала поднял руку вверх, показывая глубину могилы. Видя, что это никого не впечатлило, небрежно провёл себе по голове и по лицу, и от заторможенности, от которой ему тоже было сложно говорить, слова вываливались словно как уже переработанные, пережёванные,– все силы там оставили. Вот, только немощи свои домой несём,– указывая на своё тело обеими руками говорил он. Так ему казалось, что он говорит серьёзно, но чернота лица, которая в двадцать покрывает опытного алкоголика вряд ли может говорить что-нибудь серьёзное, если конечно это лицо не лауреат какой-нибудь престижной премии и оно бухает от творческого кризиса.

–Да ты что!– удивился я. С моего лица сразу исчезла улыбка и я тут же стал вспоминать покойного.

Дед Иван был самым пожилым жителем нашей станицы. По одним данным ему было где-то около ста лет, по другим источникам он уже пересёк вековой рубеж. Всю свою жизнь дед Иван, а если быть точнее, то Иван Демьянович Степанов, прослужил лесником в местном лесхозе. Может он и прожил столько много лет, потому что у него работа была такая, экологически чистая – всегда на свежем воздухе и почти всегда пешком.

Не помню откуда, но мне был известен такой случай из его жизни: как-то делал он обход вверенной ему территории и застукал на месте преступления "чёрных" рубщиков. Дуб валили на стройматериал. В те годы Дед Иван обладал богатырской силой, несмотря на свой невзрачный вид и нераздумывая, один пошёл на преступников. Подробности стычки мне не известны, но дело кончилось тем, что лесник привёз всю бригаду в отделение милиции, связанных по-рукам и ногам. Но порубленный дуб оказался никому не нужен – ни лесхозу, ни другим лесным хозяйствам. Бросать лес дед Иван не хотел и поэтому запряг своего тяжеловоза в телегу и доставил дубок к себе домой. Обтесал его, обстругал и сложил аккуратно на чердак сохнуть. По прошествии около десятка лет, когда дед вышел на пенсию, чтобы лес даром не пропал, изготовил он себе из него… гроб. Как всем говорил для себя, и убрал опять на чердак ждать своего часа. Остаток он раздал, а часть пошли на домашнюю мебель.

Многие тогда говорили, что дед умом тронулся, и приготовленный им гроб только ускорит его же кончину. Однако старик жил, а те кто на него наговаривал, давно уж покоится.

И пролежал гроб, ни много ни мало, больше сорока лет.

Сколько я помню его, а жил дед Иван всегда один. Ухаживали за ним поочереди его бабки соседки, которые и по годам, годились ему в дочери, а то и во внучки. Помогали ему чем могли, ну и всё такое. Одна даже к нему в жёны набивалась, но дед жил отшельником. От этих же бабок было известно, что у него уже и внуки все померли, а правнуки к нему никогда не приезжали и знаться с ним, не знались.

От такого известия моя печаль окрасилась в серое, с пёстрым в катушку коричневым. Старик был для нашей станицы своего рода достопримечательностью. И хоть я не коренной житель, за то время, что я тут живу, прикипел к деду как к родному. Он почти всегда сидел на скамейке у своего двора, провожая каждого прохожего своим грустным взглядом, но приветливо улыбающимся. Зелёная фуражка лесника всегда была на нём как приросший член тела.

Интересно мне было бы взглянуть на нынешнюю жизнь его глазами; пережив несколько эпох, в том числе войну, голод, Советскую власть и перестройку – как он воспринимает сегодняшний мир, как многослойность отложенных в нём времён, влияет на мировозрение, с высоты таких лет. И глядя на несколько десятилетий назад, что он думал о людях, окружающих его теперь; каким народ был, к примеру, перед войной и в послевоенное время, в добавок в сравнении с нынешним. Я уверен, что человек с таким долголетним опытом жизни, с лёгкостью смог бы предсказать то, к чему приведёт страну нынешняя обстановка – если ни в конкретных цифрах, то хотя бы в обычных предположениях.

"… если к тому времени, он не сошёл с ума…"

"Что тебя так и тянет на чернуху?!"

"Ничего меня не тянет. Правда жизни, да и годы… Не двадцать же лет…"

"Не тридцать и не сорок! Не улавливаю мысли…"

"Да пошёл ты…"

А может ему вовсе не было никакого интереса до творившегося в мире; жил в своём уголке, в высоко огороженном пространстве. Выглядывал из-за него, когда ему что-нибудь было нужно. Может человек так и не познал того, над чем многие бьются и разбиваются. И такое же множество ищут ответа на простые, но в то же время сложные вопросы.

И начинаешь задумываться: "А нужно ли всё это?"

"Можно ведь просто жить…"

"Можно… Тогда зачем?!"

"Это о чём? Непонятно!"

"Вот и я о том же…"

–Так вот,– продолжал Вовка, совсем уже став серьёзным,– уже завтра надо деда похоронить, отнести гроб на кладбище, закапать, поставить крест. Но чует моё больное сердце, что нам не справиться,– при этом он руки приложил к левой стороне груди и прикрыл глаза.

"На что он рассчитывает,"– подумал я, представив себя с лопатой в руках.

Сказанное Вовкой, принял на себя и Гришка; рука его дрогнула, но только правая.

Сидящий на земле Вася предавался забвению; моргал постоянно глазами стараясь их усердно рассширить и упрямо боролся с одолевающим его пьяным сном. Он что-то бурчал себе под нос, пытаясь не поддержать разговор, а скорее ругаться. Ругался. Наблюдая за ним боковым зрением, я видел жизнь; как легко и просто, кто-то из двуногих особей, нарочно сокращает свою жизнь. Если не сказать – уничтожает.

Его уже никто не слушал и никто не замечал.

За разговором про деда Ивана, я и не заметил как с луга погнали домашний скот. Медленно поднимающийся клубок пыли двигался в сторону станицы, издавая протяжный мычащий гул, топот копыт и звон редких колокольчиков. Вонь немытых коровьих шкур и навозом, тянулась следом за клубком. Собравшийся станичный люд встречал своих скотинок и погонял ласковыми приговорами; Бурёнки, Рябушки, Ромашки, Василиски… Где-то в гущине, неподалёку, раздались хлёсткие щелчки кнута. Это местный пастух Степан, гнавший скот с пастбища; гордо восседая верхом на коне, Степан важно погонял коров и бычков, не оставляя без внимания ни одну скотинку. Он был коренным станичником, хорошим пастухом и добродушным парнем. Был лишь у него один маленький недостаток, изьян и, как бы мягче это сказать,– с головой иногда он бывает недружен. Из-за этого недуга и в школе не доучился, и в армии не служил, да и мужики с ним дружбу водить побаивались.

Но не по своей воли у него такое. Стоило Стёпу только немного обидеть, как становился он неуправляемым дебоширом. А если к тому ещё добавить то, что Степан был равен силе Геракла, то последствия его дебошей можно было себе только представить.

К примеру можно привести то, что он голой рукой мог закрутить гайку на колесе трактора "Кировец" так, что потом мужики гаечным ключом не могли открутить её. А из советского пятака сворачивал "розочки" и "трубочки", на удивление любому желающему.

Слышал я также, что однажды его матушка очень упрашивала одного фермера пристроить его к себе на работу. Пожалел старушку тот фермер, ну и взял Стёпу на свою голову, учеником механика. Степан не лентяй, но чрезмерная тяга угодить, не важно кому, напрочь портила картину трудолюбивого и ответственного человека. Тот от усердия только гнул и ломал железяки словно пластилиновые или картонные. Степан, не зная меры своим силам, вывел из строя пару единиц техники, тем самым затянув сроки уборки зерновых. Единственное, что ему подошло, так это стать пастухом. С чем Степа и справляется не один уже год.

Был грех, и я с ним как-то повздорил. Не помню даже о чём, да это и неважно. Я тогда ещё незнал, что Степан местный богатырь и бывает неадекватным. После нескольких обидных, обоюдных слов, я вспылил, схватил его за грудки и пытался потрясти, чтобы внушить страх перед собой. Степан покраснел, расширил свои бешеные зрачки и выгнул спину как гусак; уже тогда я понял кто передо мной, но отступать было поздно – он, в порыве гнева, вцепился мне в руки, отнял от себя и стал медленно выкручивать, что я уж думал всё, выкрутит и оторвёт. При этом кривил рот как в нервном экстазе и моя задница почуяла серьёзную опасность. Но на моё счастье рядом оказалась его мать; сухенькая и добрая старушка. Степан её слушался безукоризненно, как верный слуга самого строгого хозяина. Ей удалось успокоить сына и увести от моей бедовой головы надвигающееся растерзание. С тех пор я с ним незнаюсь и даже не здороваюсь, и при встрече отворачиваюсь, делая вид, что не замечаю его. Хотя он, в отличие от меня, при встрече всегда приветливо кивает и даже несколько раз тянул руку для рукопожатия, но я оставался непоколебим в своей гордости.