Как бы там ни было, но Люциус снова начал ощущать к ней омерзение. Интимная связь их, которая итак уже была не очень частой и не слишком яркой, начала вызывать у него тлетворное чувство. Каждый раз, ложась с ней, он представлял всех этих отвратительных министерских крыс, которые прошли через это распутное существо, и понимал, что не желал больше касаться её. Пропавшая однажды брезгливость вернулась к нему.

Мирелла, однако, не принимала этого. Она почти вынуждала его на близость с ней, изучив за эти годы все рычаги давления на его привыкшее к пороку тело. К моменту, когда Люциус осознал, что попал в ловушку собственной, затеянной им когда-то, игры, он знал Миреллу уже пять лет.

Драко к тому моменту готовился к поступлению в Хогвартс, что стало неплохой возможностью начать избавляться от Миреллы, сводя постепенно их встречи на нет. Люциус снова скучал. Мирелла набила ему оскомину. Он всё чаще грубо отталкивал её от себя, и в какой-то момент она, словно бы всё осознав, отошла на второй план. У неё вроде как даже появились постоянные поклонники, а смерть матери и переход в её полное владение, хотя и разорённого, особняка, позволили ей обрести самостоятельность.

Жизнь Люциусу показалась тогда чудесной! Он был в самом расцвете лет и сил, богат, свободен от лишних обязательств. Званые вечера, надоев, также канули в прошлое, а слухи о возвращении Тёмного Лорда внушали азарт, хотя и нельзя сказать, что он сильно жаждал его возрождения. У Люциуса, одним словом, появились новые заботы, в которых Мирелле места больше не было…

Жизнь их свела вновь лишь после побега из Азкабана Беллатриссы и прочих Пожирателей, в числе коих был и Ральф. К тому моменту он не видел её много месяцев. И это новое явление поразило его: Мирелла, в глазах которой, несмотря на всю её блудливость и наигранность едва ли можно было увидеть когда-нибудь хоть каплю искренней радости — светилась теперь от счастья. Она смеялась! Но уже не тем, свойственным ей, диким, животным хохотом, а нежным, похожим на звон колокольчиков смехом. Движения стали легки и грациозны, в интонациях голоса пропали высокие надрывные нотки и он стал глубоким и спокойным. Рядом с ней сидел Ральф — затравленный зверь, дикая собака, проведшая всю свою сознательную жизнь в заключении и не знавшая будто бы ничего кроме палки — дыхания дементоров. Сестра, однако, оживляла его. Было видно с каким неподдельным благоговением, с каким упоением он смотрел на неё, наслаждаясь каждым её движением и словом. Он так и льнул к её рукам, а она всё гладила его по голове и плечам, приговаривая «мой брат, мой Ральф»…

***

Люциус проснулся в испарине. За окном уже занимался рассвет, который освещал их с Гермионой спальню теперь мягким, розовым свечением. Глубоко вздохнув, он повернулся на бок и взглянул на свою жену. По обыкновению, она спала подобно ребёнку, подложив под щёку свою маленькую ручку с аккуратно подстриженными ноготками. Одним пальцем Люциус прикоснулся к её мизинцу, проведя по чувствительной коже её ладони до самого запястья. Гермиона встрепенулась и, вытащив руку из-под щеки, приоткрыла заспанные глаза.

— Люциус, — всхлипнула она, ещё не до конца стряхнув с себя объятья Морфея.

— Я люблю тебя, Гермиона, — прошептал он.

— Мм, — только и протянула она, ложась на спину, растягивая во все стороны свои руки и ноги, выгибаясь в пояснице, обтянутой тонким шёлком ночной сорочки.

Люциус притянул её к себе, зарываясь в её волосы, вдыхая её запах, такой насыщенный после сна. Тело её, ещё слабое было податливым и мягким. Оно вызывало в нём нечто большее, чем животное возбуждение, оно вызывало в нём благоговейный трепет, утолить которой невозможно было никогда. Им можно было только наслаждаться. Что он и делал, дыша ею, желая проникнуть в неё самым своим естеством.

— Люциус, — зевнула Гермиона, совершая слабые попытки высвободиться из его крепких объятий. — Я тоже тебя люблю, да… Но сколько времени? Что это ты вдруг?

— Разве мне нужен повод, чтобы сказать поутру своей жене, что я её люблю? — спросил он.

Губы Гермионы прикоснулись к его шее, а пальцы проникли в волосы на затылке. Люциус потёрся своей щетинистой щекой о её висок, оставляя поцелуй на её лбу. Всё внутри него ныло от любви к ней. Там же, рядом с этой любовью, очень глубоко внутри возник и страх. Страх этот был в форме бледного уродливого призрака, в старомодном бархатном платье с чёрными как ночь глазами. Страх этот был неприглядным, болезненным прошлым Люциуса, которое подобралось к его счастливому и светлому настоящему так близко, что могло излиться на него, запачкать, протянуть свои длинные, покрытые струпьями руки и навсегда отнять… Это чувство будто бы в одно мгновенье опустошило Люциуса, лишило его сил, подобно дементору, высасывающему саму душу.

— Пообещай мне, что если узнаешь обо мне нечто новое, то не станешь… осуждать меня, — медленно проговорил он.

— Люциус, — выдохнула Гермиона, пальцы её, поглаживающие его затылок, на мгновение остановились, после чего она просто произнесла: — Обещаю.

Глубоко вобрав носом воздух, и снова поцеловав Гермиону в лоб, Люциус откинул свою голову на подушку и заснул.

========== Глава 5. Званый ужин ==========

Следующие три дня Люциус посвятил демонстрации меценату всех своих владений и ознакомлению грека с некоторыми финансовыми бумагами, имевшими для него стратегическое значение. Миреллу же, по счастью не намеревавшуюся сопровождать Кербероса всюду, Люциус обеспечил настолько плотным графиком развлечений, что у женщины просто не нашлось бы времени на плетение каких-либо интриг. Гермиона, которая по изначальному плану должна была составить ей компанию, была также полностью освобождена Люциусом от этой обязанности и, более того, получила от него строгое указание, даже не сметь, общаться с ней без его личного присутствия. Продержать Миреллу в таком режиме два месяца ему, конечно, не представлялось возможным, но Люциус всё же надеялся, что грек пожертвует свои деньги в Фонд уже в конце следующей недели, после чего он постарался бы избавиться каким-либо образом от них обоих.

Утро наступившей вскоре субботы всё было поглощено приготовлениями Малфой-мэнора к званому ужину, на который помимо господина Калогеропулоса и его спутницы были приглашены также Луис Алонзо и Северус Снейп.

Мистер Бэгз то и дело суетился по дому, начищая столовое серебро и готовя более десяти видов блюд; из погребов подняли лучшие образцы вин, а стол сервировали самым дорогим антикварным фарфором, какой только имелся в поместье.

Люциус, питающий обычно симпатию к помпезным торжествам, ждал предстоящего вечера с напряжением. Угрюмое его настроение распространялось и на окружающих: до полудня он успел трижды сорваться на домовика и рявкнуть на попавшуюся под руку Гермиону. Последнее вышло у него совершенно случайно, и Гермиона, кажется, это поняла, что, впрочем, не помешало ей с особым укором сузить свои медовые глаза и демонстративно уйти в комнату Розы. В шесть часов вечера оба они, однако, с неизменно благодушными улыбками уже стояли у каминного портала, ожидая гостей. На Гермионе сегодня было надето строгое тёмно-зелёное платье в пол, а на Люциусе парадная мантия того же цвета.

Первым в поместье прибыл Алонзо, и оба они поздоровались с ним весьма радушно, однако, как только в камине сверкнула вторая вспышка, и из портала вышли господин Калогеропулос с Миреллой, Люциус невольно сделал шаг вперёд, отгораживая их от Гермионы так, словно кто-то из них собирался с порога поразить её непростительным.