— Но почему же? — удивилась Гермиона.

— Дело в том, что… врачи ещё запрещают мне есть обычную пищу, миссис Малфой, — бескровные щёки Кьянеи слегка порозовели. — Два года на зерновой диете в анимагической форме, как вы понимаете…

— О, конечно! Вероятно, это было весьма непросто, — лицо Гермионы обдало жаром, и она вновь растерянно посмотрела на Люциуса.

— Ах, ничего страшного! — всплеснул руками тот. — В таком случае, мы можем просто поговорить с вами в моём кабинете. Позвольте, я вас провожу!

И осторожно взяв Кьянею под локоть, он повёл её к лестнице.

— Но я не хотела бы обижать хозяйку этого дома, — гречанка бросила на Гермиону обеспокоенный взгляд.

— Ну что вы, я нисколько не буду в обиде! — та нервно усмехнулась, принимаясь идти за ними во след и чувствуя ещё какой неловкой оказалась эта ситуация.

Возникшее напряжение, правда, несколько рассеялось, когда спустя минуту, все они поднялись на второй этаж.

— Прошу вас, госпожа Калогеропулос, чувствуйте себя как дома, — произнёс Люциус, когда, войдя в кабинет, Кьянея скромно устроилась на самом краешке кресла у его стола.

— Быть может, вы всё же хотите чего-нибудь: чаю, к примеру, или кофе? — участливо обратилась к ней Гермиона. — А может просто воды?

— Нет-нет, ничего не нужно, спасибо, — та замахала рукой.

— А я с вашего позволения, выпью огневиски, если у вас нет возражений, конечно, — наполнив себе бокал, Люциус сел напротив гречанки; Гермиона опустилась рядом. — И позвольте мне также попросить у вас прощения, за то, что нам приходится беседовать с вами в подобной обстановке: большой зал ещё не готов для приёма гостей, а отсутствие прислуги, не позволяет нам следить сейчас за домом должным образом…

— Ну что вы, мистер Малфой, не стоит беспокойства, — Кьянея слабо улыбнулась. — После двух лет заточения, мне любая комната кажется чрезвычайно уютной.

— Так значит, вы наконец отбываете на родину сегодня? — Гермиона попыталась направить разговор в более приятное русло.

— Да, — кивнула гречанка. — И, честно говоря, после всего, что мне довелось пережить, я уехала бы гораздо раньше, если бы не ваш суд, мистер Малфой, — она обратила на Люциуса многозначительный взгляд. — Для меня стало большим удивлением, что вы пошли на это.

— Ну, как вы и сказали, — он сделал глоток, — после всего, что все мы пережили, я не мог позволить себе поступить иначе…

— Однако я всё же была поражена вашей смелостью, — Кьянея повела бровью. — Тот Люциус Малфой, которого я знала по рассказам людей, чьей заложницей была всё это время, и которого впоследствии имела удовольствие созерцать воочию через прутья клетки, никогда бы не поступил так, как в действительности сделали вы. Не в обиду вам будет сказано, однако, во всей приключившейся истории вы, безусловно, совсем не тот человек, которого я безоговорочно смогла бы оправдать в своих глазах, посчитав лишь жертвой обстоятельств. В конце концов, в немалой степени именно из-за вас, со мной и моим отцом, по которому я сумела наконец надеть сегодня траур, случилась череда этих столь ужасных событий. И пусть вы не лично убили его, а меня не собственноручно заключили в клетку — женщины, сотворившие это зло, были влекомы жаждой мести именно вам, а потому и я никак не могла подумать, что вы способны отважиться самолично предать себя в руки правосудия.

Люциус медленно отставил бокал.

— Что ж, вы во многом правы, — он невесело улыбнулся. — Не буду скрывать: тот Люциус Малфой, которого вам довелось узнать, никогда, вероятно, не пожелал бы пожертвовать собственной свободой, в условиях, когда с лёгкостью мог избежать заключения, однако, произошедшие события повлияли на меня действительно куда сильнее, чем кто-либо мог представить…

— И именно это обстоятельство заставило меня задержаться в Британии ещё на одну неделю, — заключила Кьянея. — Знаете, мой бедный отец, всегда любил повторять, что важно вовсе не то, как человек поступал всю свою жизнь, но смог ли он, в конце концов, признать свою вину? Смог ли стать достаточно мудрым дабы с высоко поднятой головой, сломив гордыню, принести своё искреннее покаяние во грехе? Смог ли ради спасения собственной бессмертной души, отречься от бренного человеческого эго?.. Мало кто из нас, в действительности, способен на такое. Большинство людей до самого последнего мгновения, когда проигрыш их уже очевиден, а расплата за ошибки неминуема, пытаются оправдать правоту собственных, даже самых бесчеловечных свершений, как сделала это, к примеру, ваша бывшая жена. И всё же сами вы, надо отдать вам должное, смогли стать не таким. Да, пусть вы по-прежнему всё ещё далеко не самый лучший на этой Земле человек, мистер Малфой, но, как бы сказал мой отец, которого к несчастью, вам так узнать и не довелось — оказались небезнадёжны.

— Ваш отец был, судя по всему, чрезвычайно мудрым человеком, а вы беспощадно льстите мне, госпожа Калогеропулос, — Люциус вновь взял в руки бокал. — И, тем не менее, я счастлив, что вы сумели проявить к моей безусловно недостойной вашего прощения персоне подобное снисхождение…

— Однако я здесь не только за тем, дабы выразить вам его, — в осанке Кьянеи появилась вдруг какая-то особая стать. — Дело в том, что размышляя о глубине трансформаций вашей личности я, весьма нежданно для себя обнаружила, что мы с вами немало похожи.

— Неужели? — Люциус приподнял бровь.

— Да, я нашла, что жизненные пути наши, хотя, быть может, и не столь очевидно, имели всё же одно весьма существенное сходство, мистер Малфой, — кивнула гречанка. — Оба мы всю свою жизнь вынуждены были нести на своих плечах ответственность возложенную на нас нашими предками, беспрекословно соблюдая многочисленные традиции и правила своих родов. И несмотря на то, что отец мой, к примеру, был человеком весьма гибкого и способного к трансформации ума, я всё же безусловно испытывала на себе давление того печального факта, что на склоне лет его осталась в своей семье единственной, а потому и во многом лишённой свободы выбора наследницей. Когда же заболела моя мать — я приняла для себя единственно верное с точки зрения дочернего долга решение, посвятив годы своей жизни сопровождению её в последний путь, что истощило меня неимоверно. После смерти её я обнаружила себя совсем одинокой… Жизнь, которой я жила, показалась мне бессмысленной, даже пустой, и я отважилась выпорхнуть наконец из опостылого гнезда, зная, что старый отец мой не посмеет никак повлиять теперь на это моё стремление. Ирония заключалась лишь в том, что покинув отчий дом, я немедленно, с радостью и трепетом ввергла себя в несвободу ещё большую, собственноручно заключив в далёкий и совершенно чуждый мне в действительности монастырь, за что и поплатилась в конце концов подобно тому, как поплатились в своё время и вы, добровольно предав себя на волю Волдеморта — оба мы прожили всю свою жизнь в клетках, мистер Малфой, выбравшись из них, увы, не без труда… А потому я и понимаю, почему вы не убоялись теперь даже вероятности заключения в Азкабан: человеку свободному внутри не страшна любая неволя!.. Жаль, однако, что я сама слишком поздно осознала, в чём заключалась моя истинная свобода…

Кьянея замолчала.

— Спасибо вам за это откровение, госпожа Калогеропулос, — склонил голову Люциус. — Вы абсолютно правы во многих вещах, и я могу лишь бесконечно выражать вам признательность за ваше понимание. Поверьте, оно представляет для меня немалую ценность…

— И в действительности это ещё не всё, о чём я хотела побеседовать с вами сегодня, — перебила его она.

— Нет? — Люциус удивился.

— Как вы, должно быть, поняли уже, мистер Малфой, поскольку я являлась единственной наследницей моего отца — после смерти его всё имеющееся у него имущество, унаследовала, конечно, тоже только я.