Я же не любил никого из них, — будто бы на последнем издыхании, добавил он. — Не любил! Я и сам-то себя никогда не любил! Ни-ког-да… Как же можно было так жить столько лет? Как же можно?..

Из груди Гермионы вырвался судорожный стон, и Люциус ощутил в следующий миг, как губы её, принялись целовать его онемевшее лицо.

— Мой милый, — расслышал он; голос её дрожал. — Мой любимый.

— Я ведь… я ведь не желал ей смерти, Гермиона, — выдавил из себя он, сжимая её плечи в своих руках. — Не желал…

— Ничего, ничего, — обнимая его, шептала она. — Мы переживём это вместе… Мы переживём. Мой любимый, мой хороший…

***

Следующим утром Люциус проснулся, когда рассвет на горизонте даже не забрезжил. Гермиона ещё спала и, не желая будить её, он покинул комнату как можно тише.

Медленно Люциус прошёл по коридору второго этажа, прислушиваясь к ничем не нарушаемой в этот ранний час тишине Малфой-мэнора. Спустился вниз и вышел в полностью разгромленный большой зал, обводя взглядом выщербленные осколками стены и потолок, на котором всё ещё висела доставленная сюда три года назад из Венеции люстра, лишь чудом не пострадавшая в случившейся здесь бойне. Треснул только один плафон.

Всё остальное: мебель, рояль, даже мраморная облицовка камина — было полностью уничтожено или испорчено; на полу кое-где виднелись ещё пятна крови, хотя Гермиона и старалась отчистить их после ухода мракоборцев. Пару мгновений Люциус постоял в том месте, где был и его собственный след, оставленный им, когда он, поражённый Круцио, уползал от Плегги. На стене багровели отпечатки его ладоней.

Покинув зал, Люциус отправился в холл и, отварив входную дверь, подобрал уже принесённый совой свежий экземпляр Ежедневного Пророка с его собственной колдографией на главной странице — последние несколько выпусков все были посвящены ему, после чего направился в кухню, где, заварив себе утренний кофе, сел на высокий стул за разделочным столом, принимаясь читать статью. Первые яркие лучи уже осветили верхушки елей.

— Вот ты где, — голос Гермионы вывел его вскоре из задумчивости.

Люциус поднял глаза и замер на короткий миг полностью зачарованный ею. Она остановилась в дверях, в своей шёлковой сорочке, сонная ещё, пронизанная золотом рассвета, игравшего в её отливающих медью волосах.

— Проснулась, а тебя нет, — она подошла к нему, обхватывая ладонями его лицо и целуя; насыщенный запах её был вкуснее аромата всех самых сладких на этом свете трав.

Забравшись на соседний стул, она сделала глоток кофе из его чашки и принялась рассматривать лежащую перед ней газету. Глаза её забегали по строчкам. Она была такой умилительной в своём сосредоточении, что Люциус не сдержался и аккуратно погладил её по голове, думая о том, что ему будет очень не хватать подобных мгновений.

Оторвавшись от газеты, она взглянула на него с небольшим удивлением.

— Мне нужно кое-что сказать тебе, Гермиона, — проговорил он, заглядывая ей в глаза и понимая, что жизнь их после того, что он собрался озвучить ей, никогда возможно уже не будет прежней: — Сегодня ночью я принял решение… Я официально признаюсь в том, что пытал Плеггу Паркинсона Круцио и снова предстану перед судом.

В комнате воцарилось молчание. Долгое мгновение Гермиона продолжала смотреть на него так, словно он ещё ничего ей не сказал. У неё только слегка порозовели щёки, потом приоткрылся рот и из него подобно бабочке вылетел прерывистый вздох.

— Но это же Азкабан, Люциус, — только и сказала она.

Солнце так красиво подсвечивало её удивительную медовую радужку глаз. Пылинки висели в воздухе вокруг её головы, флегматично плывя куда-то вдаль.

— Да, — кивнул Люциус. — Это Азкабан. Не пожизненно, конечно, но…

Она снова лишь вздохнула.

— Есть шанс, однако, что мне просто назначат очень большой штраф, — добавил Люциус. — Если заседание будет проходить в особом порядке, Визенгамот возможно изберёт самую мягкую меру наказания или существенно сократит срок… быть может, всего до года…

— Года, — подобно эху, вторила она, лоб её прорезали морщины, и она уткнула свой наполнившийся страшным отчаянием взгляд в пол.

Люциус тоже отвёл глаза.

— Ты же понимаешь, почему я должен сделать это? — сказал он, рассматривая, как за окном, вдали, у самого леса ослепительно искрилась на солнце ровная гладь реки — раньше он любил летать там на метле. — Я должен сделать это для неё. Для Розы, понимаешь… Ей нужен отец, который умеет отвечать за свои ошибки, а не преступник, всю свою жизнь трусливо избегавший справедливого наказания. И я не могу допустить, чтобы тебе или ей ещё хотя бы раз в жизни, угрожала из-за этого опасность… Я хочу иметь возможность прямо смотреть вам обеим в глаза, Гермиона… — солнце слепило Люциуса так сильно, что пейзаж за окном стал совсем расплывчатым, и он замер на мгновение, хмурясь и отчаянно пытаясь проглотить тот острый ком, который откуда ни возьмись, появился у него в горле. — И именно поэтому тебе нужно научиться готовить ей кашу самой, — добавил он.

— Люциус! — воскликнула она, порывисто бросаясь ему на шею.

Тело её сотрясли неудержимые рыдания, и он сжал Гермиону в своих объятьях. Какой тёплой, какой родной она была.

— Ну, пожалуйста, Гермиона, — прошептал он, едва сдерживая клокот и в собственной груди. — Прости меня, моя нежная девочка. Прости… — пальцы его путались в её волосах. — Я бы мог и не делать этого, но я не могу… просто не могу поступить иначе теперь. Я так виноват перед тобой! Так виноват!.. Если бы я только мог…

— Нет! — она замотала головой. — Нет, Люциус! Я… я очень горжусь тобой! — сказала вдруг она, отстраняясь от него и отчаянно сжимая его руки.

Люциус посмотрел на неё с удивлением, лицо у неё было заплаканное, — как же много слёз он принёс ей за всё это время! Он так ненавидел себя за это…

— Помнишь, — сказала Гермиона, судорожно втягивая носом воздух; пальцы её беспрестанно мяли его ладонь. — Два года назад, когда я только забеременела, и у нас был тот сложный момент с Роном и его болезнью из-за которой я чуть тогда не заболела сама, ты сказал, что не ошибся во мне, после того как я преодолела всё это?

— Да, — кивнул Люциус, прижимая её руки к губам и совсем не понимая, к чему она вспомнила сейчас тот глупый, наполненный его тщеславным эгоизмом эпизод.

— Так вот, теперь моя очередь, — продолжила Гермиона, слезы текли из её невозможных глаз. — Теперь я должна сказать тебе, что это я… я не ошиблась в тебе, Люциус! И тебе нечего стыдиться. Тебе не за что просить у меня прощения! И ты всегда можешь смотреть прямо в мои глаза и в глаза Розы, потому что ты лучший муж и отец, о каком я вообще когда-либо могла мечтать! И если ты всё уже решил и твоё желание признать свою вину окончательное — то я пройду этот путь с тобой, рука об руку, Люциус и я буду защищать тебя до самого конца, так же самоотверженно, как и ты, всегда защищаешь меня.

И она снова прижалась к его груди, стиснув ему рёбра на этот раз так сильно, что он едва мог сделать вздох, а потому соскользнув со стула и выпустив из лёгких весь имевшийся там воздух, Люциус просто повис на ней почти безвольно, обнимая её за плечи и утирая со своих щёк влагу, предательски заструившуюся по ним, таким отчаянным потоком, что он никак не мог его уже сдержать.