— Люциус! — испустила она; лицо её совсем побледнело. — Не… не позволяй им!

— Я не понимаю, чего ты хочешь от меня теперь? — бросил он.

— Помоги мне, Люциус! — капризно сказала она, сдвинув брови — действие веритасерума очевидно закончилось. — Ты что, позволишь им сделать это? Позволишь им забрать меня? Вспомни через что мы вместе прошли! Вспомни всё, что я сделала для тебя! Как я выгораживала тебя все эти годы!

— Да, — кивнул Люциус. — Я помню всё, что ты когда-либо делала для меня… или для себя, что не так уж и важно сейчас, и я, бесспорно, благодарен тебе за всё это, однако, единственное, что я могу сделать теперь, так это бесконечно сожалеть о тех тяжёлых разочарованиях, доставленных тебе нелёгкой жизнью в браке со мной. Изощрённость и коварство твоего плана, превзошли всё, что когда-либо мог придумать я сам, и мне жаль, что я никогда, очевидно, не был даже и способен стать для тебя тем мужем, которого ты в действительности была достойна…

В глазах Нарциссы промелькнул ужас, и она метнулась в его сторону, но мракоборцы сейчас же дёрнули за концы верёвок, удерживая её.

— Не совершай ошибки, Люциус! — воззвала она, дрожа уже всем телом. — Подумай о Драко! Сколько боли моё заключение доставит нашему мальчику!.. Он никогда не простит тебе этого!

— Ты вспомнила о Драко только сейчас? — процедил сквозь зубы Люциус, ощущая, как от вспыхнувшего в его сознании бешенства у него даже зашумело в ушах. — Почему же ты не подумала о столь любимом тобою сыне, когда только решила уничтожить его отца?

— Да я ничего и не сделала, Люциус! Это всё они! Я всего лишь обезумела от горя! — воскликнула она, пытаясь вырваться из пут. — Я была обижена, да, но ты ведь, в конце концов, не пострадал! Ни ты, ни твоя новая жена, ни… Роза…

— Даже не произноси её имя! — Люциус прижал кулак к губам. — Не произноси имя моей дочери своим гадким чистокровным ртом. Я не помогу тебе, Нарцисса… Не помогу. Ты сама сплела эту тугую, затянувшуюся, в конце концов, на твоей собственной шее петлю!.. И я не сделаю ничего дабы снять её с тебя, понимаешь? Прости.

Мракоборцы дёрнули за концы верёвок, и Нарциссу мотнуло в сторону от стола, в направлении двери.

— Нет, Люциус! — взмолилась она. — Не смей поступать со мной так! Не оставляй меня здесь!..

Дверь распахнулась и её вытолкали в коридор, так что она споткнулась о порог и едва не упала. Люциус проследовал за ней, и когда все они покинули комнату дознания, остановился у захлопнувшейся двери, наблюдая, как мракоборцы уводят Нарциссу вдаль по пустынному коридору.

— Чёртов предатель! — истошно вскричала она, обернувшись: — Мерзавец! Изменник! Поганый урод! Да будь ты проклят! Да будь проклято всё твоё грязное племя и вся твоя гнилая кровь!..

***

Когда Люциус вернулся домой, Гермиона уже встречала его на лестнице. Как и прошлым вечером, после смерти Миреллы, она застыла на нижней ступеньке в нерешительности. Люциус взглянул на неё лишь мельком. На душе у него сейчас было гадко как никогда, и он очень не хотел пачкать во всей этой отвратительной, так отчаянно излившейся на него грязи, ещё и её; не хотел вновь пугать, а потому просто замер посреди холла, не отваживаясь сделать в её сторону даже шаг.

— Люциус, — она сама подошла к нему, заглядывая осторожно в глаза.

— Это было так страшно, — произнёс он. — Так мерзко. Она умоляла меня помочь ей… Просила не оставлять её там…

— Пойдём, — Гермиона мотнула головой. — Пойдём в нашу комнату, Люциус.

Пальцы её коснулись его руки, и он, едва отыскав в себе силы сжать их, покорно последовал за ней; поднялся на второй этаж; зашёл в спальню, останавливаясь посреди и будто бы не узнавая её. Гермиона тем временем сняла с него пиджак, подтолкнула к кровати — он сел, и, опустившись перед ним на пол, принялась развязывать ему шнурки.

— Вот так, — сказала Гермиона, снимая с его ног начищенные до ослепительного блеска ботинки — Люциус лишь взирал на неё отрешённо. — Ложись, — прошептала она, — ложись, Люциус.

И он лёг, только теперь ощущая какой же невыносимо тяжелой была его голова. Плотно задёрнув шторы, Гермиона и сама легла рядом. Она обняла его, поцеловала в щёку, но он почти не чувствовал её прикосновений.

— Расскажи мне, — шепнула она ему на ухо. — Расскажи…

— Я прожил с ней двадцать три года, Гермиона, — произнёс он, прикрывая глаза. — Двадцать-три-года я жил с ней в этом доме. Я дал ей свою фамилию. Она родила мне сына, и я всегда был на её стороне, ни разу ни в чём не упрекнул. И вот как она отплатила мне… Подстроила столько ловушек, в самую мерзкую из которых я в конце концов и угодил вчера, — заключил он.

В комнате повисло напряжённое молчание.

— Но ты же не сделал вчера ничего плохого, — прошептала Гермиона, приподнимаясь на локте; пальцы её коснулись его лица.

— Ты испугалась меня, я знаю, — он прижал её руку к своей груди, туда, где у него билось сердце. — И этого вполне достаточно…

— Люциус, стоит ли теперь? — вздохнула Гермиона. — Всё ведь в конце концов…

— На моих глазах вчера умер человек, с которым долгие годы я позволял себе поступать так, как не до́лжно ни с одним, даже самым жалким живым созданием на этой Земле, Гермиона, — выговорил он. — Мирелла была зеркалом всех уродств, кишевших подобно изъедающим гнилой труп червям в моей душе, и я боялся её. Я до дрожи ненавидел её за то, что жизнью своей она напоминала мне о моём неприглядном, переполненном чужими унижениями прошлом… И вот, вчера она умерла. Я сам подтолкнул её в эту пропасть, с наслаждением и ликованием ожидая конца; приходя в восторг при одной только мысли, что не будет в этом мире больше человека, способного самим своим существованием порочить чистый облик моего нынешнего благоденствия… И что же я совершил первым делом, едва преступив этот порог?.. Сейчас же натянул на себя прежнюю шкуру, упиваясь её соблазнительной властью!

Сгорая со стыда и трепеща вместе с тем от вожделения, я заставил тебя встретиться лицом к лицу с этим чудовищем! Вновь вынудил перешагнуть через себя, покориться ему, встать перед ним на колени, что ты и сделала безропотно и смиренно, будто у меня не было никогда этого прежде… Будто я не нажрался ещё вдоволь собственной мерзости. Досыта! До отвращения и тошноты!

И ты стояла там вчера передо мной на ледяном каменном полу, глядя на меня снизу вверх, пока я снимал с рук свои перемазанные десятки раз в чужой крови перчатки, и в голове у меня вертелась только одна единственная мысль: зачем я вообще делаю всё это с тобой? Зачем я притащил тебя в этот чёртов подвал, нарядился в этот отвратительный маскарадный костюм, напялил на себя эту гнусную маску… Кого я собрался ею пугать?.. Тебя — единственную женщину, которую я когда-либо по-настоящему любил? Неужели я ещё не до конца доиграл эту гадкую роль? Неужели я всё ещё недоразвит так сильно, что могу соблазниться ею?..

И неужели Мирелла, жизнь которой обратилась, в конце концов, о́дой моим многочисленным грехам, принесла себя в жертву зря, став лишь куском мяса, только и существовавшим дабы я сожрал его, удовлетворяясь кратким мигом тлетворного пресыщения?.. Неужели я сам в конечном итоге лишь презренное животное, единственный удел которого убогое потворство низменным позывам; невежественное и неспособное ни к какому морально-нравственному развитию?.. Нет, — с шумом выдохнул Люциус, стискивая до боли зубы и крепче сжимая ладонь Гермионы, которую так и держал всё это время прижатой к своей груди. — Нет, Гермиона, я не животное; не какой-то примитивный садист — изувер, главной радостью которого является бесконечное угнетение чужой воли; уничижение и истязание заведомо слабого передо мной существа; единственно любящего меня, быть может, на этом свете… — ноздри его раздулись, и он прошипел: — Я человек! Человек, Гермиона! И жить я должен по-человечьи, а не как первобытная скотина, в чьей грязной шкуре я зачем-то прожил всю свою жизнь!