Оскаленное лицо мучителя снова начало растягиваться, уносясь куда-то вдаль из его сознания. Ненавистная белая комната же со всеми её обитателями стала очень маленькой, такой крошечной, словно Люциус смотрел на неё теперь через замочную скважину, пока она не пропала совсем.

В голове его наконец воцарилась полная тишина. Кровь пульсировала в висках и он не без усилия открыл глаза. Гермиона лежала перед ним. Она спокойно спала. Лицо её было расслаблено и умиротворено.

Люциус оторвал палочку от своего лба и посмотрел на мерзкую чёрную субстанцию, которая свисала с её конца. Она едва мерцала в лунном свете неприятным маслянистым блеском. Губы Люциуса дрогнули от отвращения. Он аккуратно встал с кровати и, взяв со стола небольшой заранее подготовленный сосуд, опустил чёрную субстанцию на его дно. С губ сорвался вздох облегчения.

Люциус медленно закупорил сосуд пробкой, поставил его обратно на стол, рядом положил палочку и согнулся в следующий момент пополам от острой боли, возникшей в его левом предплечье. Раздувшимися ноздрями он с шумом вобрал воздух, стараясь не проронить ни звука, дабы не нарушить сон Гермионы. На лбу проступила испарина. Преодолев приступ этой внезапной, такой знакомой, но, казалось, давно забытой боли, он снова схватил, скованной дрожью рукой, палочку и покинул спальню.

В полумраке коридора, Люциус посмотрел на свою руку, туда, где у него когда-то была чёрная метка. Безобразные шрамы, оставшиеся от неё, пылали огнём. Перед отъездом Северус предупреждал его о том, что пограничное состояние между явью и сном, в котором он должен был пребывать, подключаясь к спящему сознанию Гермионы, могло вызывать подобные побочные эффекты. Глубокое проникновение в разум другого человека, было вмешательством и в своё собственное сознание. Это могло всколыхнуть в нем память о старых травмах, особенно тех, что зажили ещё не до конца. Шрамы, оставшиеся после исчезновения метки, были одними из таких.

Время от времени они болели у Люциуса до сих пор. Боль эта, правда, была, в основном, тупая, не слишком досаждающая ему, однако, теперь её словно бы усилили в десятки раз. Стараясь хоть немного умерить её, он провёл дрожащими пальцами по своей руке.

Проследовав в небольшую гостиную второго этажа, соседствующую с его спальней Люциус налил себе огневиски. Он и не подозревал, что эта боль снова станет когда-нибудь настолько яркой. Подумать только: каких-то семь лет назад он ощущал её постоянно! За последние годы Люциус, кажется, уже и забыл, как это было.

Взмахнув палочкой, он разжёг в камине огонь и опустился в кресло напротив. Осушив бокал до дна, Люциус поставил его на небольшой столик и снова посмотрел на своё клеймо, призванное служить ему вечным напоминанием о том, кем он в действительности являлся.

До сих пор он никогда не разговаривал об этих шрамах с Гермионой. Люциус видел, как всякий раз, когда взгляд её падал на них, она старательно отводила глаза в сторону. Ему даже казалось, что она до сих пор безотчётно боялась того, что когда-то было на их месте. Пусть самой чёрной метки уже не было на руке Люциуса — оставшееся от неё малоприятное напоминание всё ещё заставляло Гермиону невольно содрогаться. Люциус понимал, что перестать бояться метки, означало для Гермионы не просто смириться с его прошлым, что она, впрочем, сделала уже давно, но полностью принять его. А сделать это Гермиона, несмотря ни на что, была пока не в состоянии. Это было противно её собственной сути, и Люциус не мог упрекать её за это. В конце концов, он был просто не вправе требовать от Гермионы менять себя в угоду ему так сильно.

Объединение разумов, которые они практиковали в последнее время, позволило ему во многом начать понимать её лучше. Гермиона в своей голове была ещё сущим ребёнком. Очень умным, взрослым, волевым, но обладающим ещё таким незамутнённым, почти невинным восприятием этого мира, ребёнком, что он невольно умилялся этому. Как удалось ей сохранить свою чистоту и искренность, несмотря на всё то, что ей довелось пережить?

Северус попросил его не слишком глубоко проникать внутрь её сознания. Взаимная легилименция не проходила бесследно. Слишком частое и настойчивое вмешательство в разум друг друга могло повлиять на сохранение целостности их собственных «я». Чужие мысли, так или иначе, закреплялись в другом сознании, обретая там новую жизнь, вызывая мутации, подобно проникшему в организм вирусу или токсичному веществу. Кроме того, состояние, в котором Люциус и Гермиона находились в момент воссоединения, было слишком уж соблазнительным для них обоих, слишком приятным, способным вызвать привыкание, а это не сулило ничего хорошего, отчего они договорились не прибегать к взаимной легилименции слишком уж часто. Они даже решили, что освоят окклюменцию сразу, после того, как Гермиону перестанут беспокоить дурные сны.

Люциус не был против. Наоборот, он даже хотел иметь возможность закрывать от Гермионы свой разум, потому как боялся, что она может разглядеть в нём что-то, чего ей знать не следовало. Гермиона, конечно, уверяла, что Люциусу не стоит этого боятся. Говорила, что и так полностью приняла его таким, какой он был, но Люциус знал, что правдой это было только отчасти. Гермиона не старалась обмануть его тем самым. Скорее, она пыталась убедить в этом саму себя. Не потому ли, обретя доступ ко всем его мыслям и воспоминаниям, она даже не пыталась погружаться в них, предпочитая плавать где-то на их поверхности?

Люциус чувствовал, что Гермиона боялась проникать туда, в самую его суть и считал это правильным. В конце концов, его прошлое было только его прошлым, и Гермиона не должна была иметь к этому абсолютно никакого отношения. Она являла собой его настоящее, а потому важным для Люциуса было только то, каким она видела и принимала его сейчас.

В задумчивости он провёл пальцами по своим шрамам. Боль уже не была такой острой, она снова стала тупой и тягучей, и, медленно поднявшись с кресла, Люциус побрёл в спальню.

Там с минуту он ещё постоял у стола, где находилась склянка с кошмаром Гермионы, в очередной раз, задаваясь вопросом, что же всё-таки значил для неё тот свирепый демон из её сна? Была ли это только злая шутка её, растревоженного тяжёлым потрясением, сознания или же она до сих пор безотчётно боялась его самого?

— Люциус? — сонный голос Гермионы вывел его из тяжёлых размышлений.

— Почему ты не спишь? — он обернулся, обратив на неё внимательный взгляд.

— Не знаю, я просто проснулась, — сказала она.

Люциус опустился на кровать, рядом с ней.

— Помнишь что-нибудь?

— Что? — не поняла она.

— Сон, — прошептал он. — Свой кошмар.

— Нет, — Гермиона на секунду запнулась. — Мне вроде бы и не снилось пока ничего…

— Хорошо, — выдохнул он, ложась рядом с ней, и, прикрыв глаза, повторил: — Хорошо.

Гермиона придвинулась к нему ближе, забираясь в его объятия. Нежные губы её коснулись его шеи, и Люциус уронил голову на подушку. Лоб и глаза его охватила странная ноющая усталость, и только сейчас он осознал, что был полностью обессилен. Тело Гермионы горячее, соблазнительное, родное крепко прижималось к его телу, даря покой и умиротворение. Пальцы Люциуса погладили шёлковую кожу Гермионы на её плече.

— Спи, — прошептал он, целуя её в лоб. — Спокойно спи…

***

Спустя несколько часов наступил рассвет, и Люциус, голова которого раскалывалась теперь от боли, так словно вчера он изрядно перебрал с огневиски, поднялся с кровати и направился в кухню, дабы выпить чашку кофе перед опостылевшей ему работой в министерстве.