Сознание его стремительно стало погружаться в сон Гермионы. Долю секунды он словно бы летел по узкому белому тоннелю, после чего его выбросило в уже знакомый тёмный переулок. Всё, что происходило здесь, Люциус видел её глазами: она снова лежала на сырой холодной земле, снова Рон произносил над ней свои страшные слова, которые лишили Гермиону памяти. Сон был настолько реальным и каким-то липким, что Люциус и сам не сразу после пробуждения в белой комнате мог вспомнить, кто он и что здесь делает. В этот раз он, ко всему прочему, был сбит с толку, ещё и тем, что навестить Гермиону, пришёл ни кто иной, как его собственный сын.
Драко здесь было уже за тридцать, и он медленно опустился на стул перед Гермионой.
— Ну, привет, Грейнджер, — насмешливо сказал он.
Преодолевая желание Гермионы отвести глаза в сторону, на привычный кусок голубого неба в окне, Люциус с жадностью стал рассматривать его лицо. В реальности он не видел Драко уже более полугода, с собственной свадьбы и только сейчас понял, как скучал по нему всё это время.
Сообщить сыну о том, что собирается вновь жениться и не на ком-нибудь, а на Гермионе Грейнджер, Люциус тогда лично отправился в Америку. Для него было крайне важно, чтобы сын принял и понял его выбор. Люциус понимал, что сам растил Драко в агрессивном неприятии к нечистокровным волшебникам и, несмотря на то, что тот, каким-то чудесным образом, не принял в конечном итоге эту обеднённую и лишённую всякой дальнейшей эволюции жизненную парадигму, всё же опасался, что Драко не простит ему предательства собственных идеалов. Однако, на удивление Люциуса, тот отнёсся к этой новости спокойно. Люциус помнил, как после её объявления Драко тяжело вздохнул и задал ему только один вопрос: «Ты счастлив?» — спросил он, и когда Люциус выдохнул слово «да», просто кивнул, сказав, что обязательно приедет на свадьбу.
На свадьбу Драко приехал один, без Астории и Скорпиуса. Он вёл себя очень тихо: сдержанно поздоровался с друзьями Гермионы, побеседовал с её родителями и Рольфом Скамандером. Мистер и миссис Грейнджер отнеслись к нему очень дружелюбно, гораздо более дружелюбно, чем к самому Люциусу, который, в общем-то, был их ровесником и по понятным причинам не вызывал у них полного доверия. А по тому, как Джин Грейнджер смотрела на них обоих, Люциус понял, что с гораздо большей радостью, женщина хотела бы видеть у алтаря, подле своей дочери именно Драко, а не его отца. Кажется, только в тот момент Люциус и осознал, что, несмотря ни на что, Драко удалось вырасти достойным и весьма приятным молодым человеком, которым он мог гордиться.
— Знаешь, он никогда тебя не любил, — сказал внезапно тот, другой Драко, из сна Гермионы. — Не обманывай себя. Отцу ты была нужна лишь затем, чтобы тешить его самолюбие. Ну, подумай сама: одинокий, старый, ненавидимый всеми… А тут появилась ты — глупая, готовая исполнять все его желания грязнокровка!
Сознание Люциуса свело судорогой от этих слов. Но Гермиона, глазами которой он взирал на окружающее пространство лишь флегматично отвела взгляд к окну.
— Честное слово, лучше бы ты осталась с этим идиотом Уизли! — хмыкнул Драко. — Пара как раз по тебе… Может ты и не была бы с ним счастлива, но, по крайней мере, есть вероятность, что он не сошёл бы с ума. Хоть какая-то польза от твоей никчёмной жизни! Или ты думала, что достойна носить фамилию Малфой? Думала, что обручившись с Люциусом, сразу станешь изысканной, уважаемой дамой, и по твоим грязным жилам потечёт наша благородная кровь? Да кто ты такая, чтобы покушаться на чистоту нашей крови? Отец просто пользовался тобой!..
— Оставь её, Драко, — раздался внезапно другой мужской голос. — Это моя игрушка…
Люциус уже знал его — это был голос того мерзкого надменного старикашки. Усилием воли он перевёл взгляд Гермионы на этого человека — своего отвратительного двойника. Он был высокий, но плечи его были сгорблены, как в тот год, когда Люциус только вышел из Азкабана и уже не мог по-прежнему держать спину ровно.
Взгляд его был болезненно злым, даже свирепым, как у попавшего в ловушку дикого зверя, готового растерзать каждого, кто посмеет к нему приблизиться, полный садизма и какого-то особого холодного презрения. Люциус содрогнулся от этого взгляда. Он встречал его в своей жизни уже не первый раз, и самым ужасным было то, что взгляд этот он видел раньше не во сне Гермионы, а наяву — в зеркале. Таким взглядом взирало на него собственное отражение в годы войны. Отражение опустившегося, растерявшего какое-либо достоинство человека, готового на совершение любой низости, ради жалкого стремления доказать отвергшей его стае собственную значимость.
— Она будет наказана, — произнёс этот монстр, и Люциус, который уже знал, что за этими словами последуют пытки, усилием воли начал тянуть страшный сон из сознания Гермионы на себя.
Ощущение это было странное и весьма необычное, похожее на перетягивание одеяла или каната. Сама канва сна при этом будто бы деформировалась, лица и фигуры окружающих людей, стены, мебель и всё прочее, что находилось здесь, начинало плыть. Тянуть сон на себя было нелегко, потому как подсознание Гермионы, отчаянно сопротивлялось этому постороннему вмешательству. Оно воспринимало действия Люциуса как нечто враждебное, пыталось втянуть свой кошмар обратно, будто бы желая его развязки — этих ужасных пыток, которые и правда приносили Гермионе боль. Люциус знал это, потому как, и сам уже не раз ощущал её вместе с ней.
— Круцио! — воскликнул Люциус из сна Гермионы, и её пронзительный крик сотряс окружающее пространство.
Сознание Люциуса, на секунду парализованное болью и криком продолжило отчаянно тянуть сон на себя. Люциус уже пожалел, что не начал вытягивать его сразу, что замешкался, увидев Драко и самого себя, но это странное любопытство, разгорающееся в нём всякий раз, когда он попадал сюда, охватывало его с такой силой, что он не мог позволить себе вытянуть из Гермионы сон раньше, чем появится его ужасный двойник. Он ждал этого страшного старого Люциуса почти с вожделением. Видя его, он получал вместе с чувством отвращения какое-то особенное удовлетворение. Он словно пытался, наглядеться на эту свою неприглядную копию. Запомнить каждую его черту, чтобы никогда таким не стать.
— Круцио! — снова воскликнул этот демон.
Люциус с силой рванул ткань сна на себя, и в следующую секунду его выбросило вместе с ним в собственное сознание. Крик Гермионы потонул в его крике. Боль, которую он ощущал от пыток, возросла в разы. Вся она теперь досталась ему одному.
— Круцио! — глаза Люциуса из сна, горели кровожадным огнём, рот с отвратительными зубами, которые теперь были не просто жёлтыми, а гнилыми кривился в свирепом оскале, длинные седые пряди его начали выпадать, обнажая череп обтянутый отвратительной сморщенной, покрытой бурыми пятнами и струпьями кожей.
Настоящий Люциус смотрел в это лицо своими широко распахнутыми глазами и безуспешно пытался прийти в себя, ощутить зажатую в руке палочку. В этом сложном состоянии между явью и сном тело слушалось его плохо. Боль от пыток парализовала разум, и он отчаянно старался ухватиться за мысль, что всё это было лишь дурным сном, порождённым, ко всему прочему, даже не его собственным сознанием. Люциус тяжело вздохнул и постарался пошевелить пальцами скованной руки. Наконец он почувствовал гладкую твёрдую поверхность своей палочки. Преодолевая тяжесть и ломоту во всем теле, он поднял её к своей голове и начал вытягивать кошмар наружу.
